В его словах была такая сила, что каждая фраза словно вынимала из рыцарей Ордена остатки истерзанной в клочья души.
— Я отрекаюсь от вас. Отныне и до конца света. Идите, добывайте себе победу сами — если сумеете. Может быть, тогда…
Воин замолк. Никто не шелохнулся. А рядом с воином встал рыцарь и заговорил, звонко и четко. Его светлые, чуть волнистые волосы были влажными от пота и липли к вискам. И благородный правильный профиль казался отчеканенным на медали.
— Вы потеряли стремление к справедливости. Вы променяли его на самоубийственную игрушку, заманчивую, но бездушную иллюзию правосудия. Вы пытались родить истину, которая не сможет стать фальшивой. Но вы изолгались. И теперь вовек не быть вам праведными, потому что вы были палачами, когда другие умирали за право прощать. Вы не нужны мне.
Кто-то из младших рыцарей в дальнем углу шатра приглушенно застонал, не в силах сдержаться.
— Я отрекаюсь от вас. Отныне и до конца света. Идите, ищите справедливость, убитую по вашему приговору. Если найдете — тогда…
И снова воин:
— Я, Ренер Тайсс, отказываюсь быть рыцарем Ордена, хоть и завоевал это право. Я не хочу быть рядом с вами.
И рыцарь:
— Я, Сон Делим, не желаю занять место генерала, пусть и принадлежащее мне по праву. Я не хочу быть рядом с вами.
Почти одновременно оба повернулись и вышли из шатра. И никто не посмел даже обратиться к ним.
А на выходе стояли трое. Немного пришедший в себя, но все еще сильно нетрезвый Коборник, седоусый офицер в форме наемной гвардии факелоносцев и костлявый жрец храма Эдели. Офицер повернулся к воину и отдал салют.
— Разрешите доложить, командир — я под свою ответственность пригласил вашего проводника обождать здесь. В толпе сейчас смутно, не поймешь, что и творится. И что у них через минуту затеется — тоже не смекнуть.
— Ты ошибся, — сказал воин. — За генеральский венец сражался не я. Да и мой друг от него отказался.
— А я и не генералу докладываю, — спокойно сказал офицер. — Что прикажете, командир?
Воин оглянулся.
— Да вроде ничего, — сказал он. — Разве что пожар пора тушить. Твои угли, Сон, еще и шатер подожгли.
Над шатром и впрямь поднималась пока еще тонкая струйка едкого черного дыма.
— Не думаю, что этому сооружению нужны пожарные, — сказал рыцарь. Какой смысл спасать дерево и ткань?
— А людей? — тревожно спросил Коборник.
Рыцарь поднял одну бровь и склонил голову набок.
— Проклятых и отверженных? Сами выберутся. Не стоит думать о сегодняшнем вечере, командор. Думайте о завтрашнем дне.
— Господи всевышний! — ударил себя в лоб Коборник. — Поход! Как же теперь поход?
Воин всмотрелся в его лицо и неожиданно улыбнулся.
— Можете взять себе старое знамя, — сказал он.
— Это справедливо, — согласился рыцарь и повернулся к жрецу. — Вы не скучали, святой отец?
— Я не привык скучать, повелитель моей души, — честно сказал жрец. Я молился и размышлял.
— Тогда в путь, — сказал воин. — Мы и так здесь задержались.
— Знамя, — озабоченно сказал Коборник, поворачиваясь к офицеру. Гирден, знамя у тебя?
— У помоста, — сказал факелоносец. — Но охраняют мои разгильдяи.
— Надо бы перенести в безопасное место, — сказал Коборник. — Если повелитель позво… вот те раз!
За его спиной было пусто. И на сто шагов во все стороны не было ни души, кроме молча ухмыляющегося Гирдена.
— Ты видел?.. — начал было Коборник и осекся.
— Конечно, нет, — сказал офицер.
8
Праздник Веллефайн завладел миром.
Перед полуднем солнце, наконец, догнало луну, и в какое-то мгновение они едва не соприкоснулись краями. А в следующий миг светила уже расходились снова, только теперь отставала луна. И это означало, что в мир пришел светлый праздник Веллефайн. А еще — что месяц саир закончился и начался месяц азирим. Последний месяц весны.
Обычно в это время люди начинали готовиться к ночи. Сладкой ночи колдовства и любви, когда почти не остается преград для желания. Ночи, открывающей вереницу из четырнадцати шальных дней, до самого полнолуния, когда Повелитель Пределов после буйного пира вновь закроет границы между пространствами и эпохами. Обычно это было временем великого единства, когда не то что люди — целые миры спокойно двигались бок о бок, степенно беседуя о вечности и раскрывая друг другу мечты.
Но на этот раз единства в мире не было.
В Фенгеблате впервые за несколько недель выдался день без дождя. Мудрые горожане восприняли это как несомненный повод безотлагательно высказать мэру свое возмущение произволом Рассвета. На многолюдном сборище, которое даже не уместилось на площади, а выплеснулось на три соседние улицы, были заявлены требования народа, а именно: отложить Закат минимум на три месяца, а лучше бы переждать и сбор яблок; понизить налоги не менее, чем на два и семь десятых процента; восстановить дренажную систему Нового рынка; убрать наконец к чертовой матери с набережной разваливающийся остов «Гордости Бирнея», потому что бушприт уже цепляет за проезжающие фургоны; субсидировать городской дом призрения на азирим и погасить задолженность за саир, поскольку ни один приличный торговец не желает работать с этим клоповником в кредит; признать, что совет старейшин ничего не понимает в городских потребностях, неотъемлемых правах и традиционных вольностях; убрать дурака Хольфера Люнга из департамента городского благосостояния; назначить мудрого Хольфера Люнга заместителем мэра по делам города; повесить мерзавца Хольфера Люнга за регулярные растраты; учредить Фонд помощи пострадавшим от Заката и снять акциз на дамирларские продукты. Если же улицы Верхнего города, из которых дождевыми потоками повыворачивало все булыжники, не замостят, причем сегодня же, то пусть хотя бы собьют эту злополучную горгулью с собора, потому что она опять висит на одном крыле и скоро свалится кому-нибудь на голову.
Закончив стращать мэра, умеренные горожане разошлись по пивным, пивнушкам и пивнушечкам, а экстремисты собрались на набережной, где постановили учредить Комитет надзора за делами Рассвета, а потом стали пить водку. В два часа пополудни они подрались с отрядом городской стражи, пытавшимся воспрепятствовать немедленному уничтожению трех шпангоутов «Гордости
