– Понял, понял. Голубая кровь, белая кость и прочие генетические извращения. Не сердись, лучше посмотри, как красиво. Это и есть Мессина?
– Она самая. Впечатляет. Единственно, чуточку мрачновато.
Столица Сицилийского королевства обосновалась на берегу небольшого заливчика – город не слишком крупный, едва ли идущий в сравнение с Парижем, Марселем или Руаном. Длинная полоса предместий с непременными оливковыми и апельсиновыми рощицами, застроенный красными и коричневатыми двухэтажными домами центр, обнесенный стеной, а чуть в стороне, на холмистом мысу стоит возведенный из темного камня замок. Впрочем, слово «замок» к подобному строению малоприменимо: никаких тебе башенок, бастионов, ажурных галерей и прочих экзерсисов, принятых во Франции или на севере Италии. Крепость короля Танкреда представляла собой на редкость рациональное оборонительное укрепление, призванное защитить город прежде всего от опасности, способной подступить с моря. Приземистая продолговатая коробка с узенькими бойницами более напоминала Гунтеру громадное подобие долговременной огневой точки – если поставить на башне несколько баллист или иных метательных орудий, вход в гавань будет перекрыт раз и навсегда, в то время как подобраться к замку с суши тоже будет тяжеловато: на мысок ведет единственная дорога, которая останется под прицелом лучников. Опять и снова максимально простое и наиболее эффективное классическое норманнское сооружение. Выходцы из Скандинавии, где бы они не жили, выгодно отличались от прочих народов незамысловатым прагматизмом, всегда приносившим успех. Построено надежно и на века. Правда, выглядит так себе…
Небольшой отряд дворян, предводительствуемый Роже де Алькамо, рыцарем короля Сицилийского, подошел к Мессине немногим за полдень. Сему предшествовал довольно краткий, но утомительный переход от Джарре – в сущности, дорога была легкой, однако господа дворяне, как один, изволили терзаться похмельем. Вчерашние посиделки в «Соленом осьминоге» давали о себе знать полное утро.
Казаков не зря завел разговор о пользе родственных связей. Роже оказался столь любезен к Мишелю, что подарил норманну и его оруженосцам своих заводных коней, и даже слышать ничего не захотел об оплате, заявив, что, приняв золото от родича, опорочит честь семьи. Гунтер, не говоря уж о сэр Мишеле, более-менее привык к гужевому и верховому транспорту, а вот у Сергея немедля возникли проблемы, благо в прошлом с лошадьми он встречался редко и его самым ярким воспоминанием об этих четвероногих чудовищах было то, как однажды в детстве его укусил пони в зоопарке. Казаков сказал, что впечатления остались самые мрачные.
Лошадь всегда чувствует, когда человек ее боится или попросту не умеет с ней обращаться. Гунтер, когда собирались выезжать из Джарре, быстро уяснил, что можно опозориться на весь свет и невероятно уронить достоинство своего рыцаря (да и свое собственное), если вдруг выяснится, что человек, именующий себя оруженосцем сэра Мишеля, не способен ездить верхом. За пару недель, проведенных в Нормандии, Гунтер специально катался вместе с Казаковым на лошадях, однако тот, хоть и проявлял максимальное старание, по сей день конскому племени не доверял. Понятно, что лошадь – это отнюдь не автомобиль и более похожа, если подходить футуристически, на мотоцикл, но сей «мотоцикл», во-первых, живой, во-вторых, имеет свой характер и далеко не всегда ангелический.
– Не дай Боже, свалишься, – шипел Гунтер Сергею. – Бед не оберешься. Подожди, я тебе сам скотинку подберу.
Подарок Роже выражался в трех, одинаковой каурой масти, зверюгах, различиаемых только по оттенку колера и белых пятнах на лбу да груди. Порода лошадей, как и все на Сицилии, была жутко смешанная – сэр Мишель, оглядевший средства передвижения глазами знатока, сказал, будто в них соединены арабская, иберийская и еще черт-те знает какая крови, но ездить на этом можно. Хорошо рыцарю – сэр Мишель сел в седло едва ли не раньше того, как начал ходить. Кстати, самым блестящим рыцарским шиком в нынешние времена почиталось умение запрыгнуть в седло, не касаясь стремян, да еще будучи при полном вооружении.
Казакову досталась наиболее спокойная (со всех точек зрения) лошадка, стойко перенесшая смену владельца и определенную неумелость нового хозяина. Однако сколь бы меланхоличной не была эта тварь, мессир оруженосец через пару часов начал недвусмысленно привставать на стременах и ненавязчиво интересоваться у Гунтера, далеко ли до Мессины. Германец, используя (чтобы не дай Бог, не поняли сицилийцы и сэр Мишель) слэнговый английский, объяснил, что в седле ни в коем случае не сидят мешком, ибо последствия проявят себя в виде, pardon, стертой задницы. Что, собственно, и произошло. Никто, однако, ничего не заметил. Приятели и родичи Роже либо оказались людьми вежливыми, либо действительно настолько маялись головной болью, еще более усиливающейся при жаре, что их взгляды не обращались на недотепу-оруженосца.
Лишь один человек чувствовал себя отлично, хотя выпил не меньше других. Тот самый седой мессир по имени Ангерран де Фуа, загорелый старикан с глазами отъявленного хулигана – знакомец шевалье де Алькамо ехал впереди, изредка напевал на незнакомом языке (похоже, на арабском) и разглядывал окружающий мир с невинным и заинтересованным видом неожиданно состарившегося младенца.
Выяснилось, что Ангерран, чьи владения находились в Святой земле, путешествовал по Европе и буквально только что прибыл на купеческой фелюке из Пор-Сен-Луи- дю-Рон, небольшой гавани, стоящей в устье Роны на самом юге Прованса. Ранее мессир де Фуа, судя по его обмолвкам, навещал родственников в Лангедоке, что неудивительно, ибо баронство Фуа являлось одним из самых крупных ленных владений графства, управляемого мессиром Бертраном де Транкавель, графом Редэ. Теперь Ангерран хотел завершить некоторые дела в Мессине, а затем отбыть на свою вторую родину, в Палестину.
Мишель, превозмогая то, что Казаков называл непонятным словом «bodun», моментально набросился на господина де Фуа с расспросами: что нынче в Святой земле? Как война с Саладином? Что происходит под Аккой? Если ли надежда отбить у сарацин Иерусалим и так далее…
Ангерран отвечал вежливо, подробно и обстоятельно, однако восторженный сэр Мишель пропускал мимо ушей то, что быстро привлекло внимание Гунтера. Пожилой рыцарь говорил очень странным тоном. Вроде бы серьезно, но в то же время саркастично и чуть насмешливо. Ирония, как известно, есть более не фигуры речи, но фигуры мысли, сопровождаемые соответствующей интонацией; Мишель же по молодости и горячности в стремлениях различать таковые пока не умел. И выходило так, что Ангерран де Фуа, рассказывая о короле Гвидо, Тивериадской битве или сдаче Иерусалима, произносил вроде бы правильные слова, но было непонятно, что кроется на самом деле в его голове и отчего любая фраза звучит двусмысленно.
«Просто старый циник, который слишком много повидал на своем веку, – решил Гунтер. – Видывал я таких, еще у нас в Рейхе. Ветераны Первой Мировой, особенно офицеры, пережившие Верден, Ипр или оккупацию Украины, разговаривали точно также. Они доблестно воевали, видывали крови поболе, чем я – воды, а потом выяснилось, что все их старания, жертвы и победы ничего не стоят. Власть в стране захватили ублюдки – не вижу никакой разницы между нашими веймарскими демократами и Ги де Лузиньяном, одинаковые ничтожества: профессиональным и доблестным во всех отношениях воякам дали понять, что сражались они зря, а затем просто о них забыли. Ангерран, если судить по возрасту, участвовал еще во Втором крестовом походе, между прочим».
На ходу Гунтер поделился своими мыслями с Казаковым, и тот, отвлекшись от причиняющего неприятности жесткого седла, понимающе хмыкнул:
– И у нас было то же самое. Отлично понимаю дедулю. На старости лет до него дошло, что правители сплошь и рядом предают простых солдат и кладут их жизни только ради того, чтобы набить свои кошельки, наполнить банковские сейфы деньгами, брюхо – омарами, а постели – шлюхами. Блин, ничего не меняется! Крестоносцы, которым все опостылело, но которые идейно воевали за свою веру. Ваши германские юнкера, которым отказали в завоеванной победе и послали чистить ботинки купчишкам после Версальского мира. Наши, российские, войны конца века на востоке и Кавказе… В моей стране о победителях тоже забыли, как только они стали не нужны… Не могу понять, отчего проходят столетия, а психология человека не двигается с места?
