которой жили самые что ни на есть зажиточные купцы и мещане. Ярмарка была рядом – огромная, российская, с товарами со всего мира.
А потом пришли большевики и навели порядок. Не стало ни ярмарки, ни купцов, ни мещан, ли товаров. Остались только трудящиеся.
А теперь здесь жили в основном представители популяции со странным названием «лица кавказской национальности». А также лица среднеазиатской, восточноазиатской и других непонятных национальностей. Потому что рядом был центральный рынок – самый большой в городе, и все эти лица торговали там всем, чем только можно было торговать, а зачастую и тем, чем торговать было совсем нельзя. А двухэтажные домишки, такие аккуратные и ухоженные всего лишь сто лет назад, – что же они? Разваливались помаленьку. Сбрасывали с себя древнюю кожу заплесневелой штукатурки. Скрипели и оседали стропилами, балками, досками и прочими деревянными внутренностями. Никому не было до них дела. Они были предназначены под снос, да только никто не собирался их ни сносить, ни ремонтировать. Так и жили они, как приговоренные к высшей мере наказания – год за годом в ожидании: то ли расстреляют, то ли помилуют.
– Это плохое место, – сказала Лека, с отвращением разглядывая свою кроссовку, вымазанную чем-то подозрительно коричневым. – Даже не то плохо, что народ здесь живет неотесанный. Плохо то, что на ментов здесь нарваться – раз плюнуть. До ментовки районной – два квартала. Угораздило тебя...
– Нормально! – бодро произнес Дема. – Чего это ты на милицию взъелась? Очень у нас даже хорошая милиция. Порядок бережет. Вспомни этих двух орлов в вагоне – любо-дорого посмотреть! К нам отнеслись со всем вниманием. Не милицию нам надо с тобой бояться. Уж с ними-то мы как-нибудь разберемся.
Бодрость в его голосе была фальшивой, вот оно что.
Они вышли на другую улицу – более широкую, более освещенную. Здесь даже были люди. Разгружали фургон, таскали коробки с бананами, апельсинами, ананасами и прочими дарами леса. На Демида косились любопытно, но никто с вопросами не приставал.
Они почти уже добрались до конца улицы, когда из-за угла вышли двое в серой форменной одежде. С дубинками на поясах. Вышли и замерли остолбенело. Вытаращились на наших беглецов. А чего таращиться-то? Никогда опасных преступников, что ли, не видели?
Дема сделал шаг назад, и оба мента одновременно, как близнецы, потянули руки к поясу. Что они делали дальше, Дема с Лекой не видели. Потому что секунду спустя они уже летели назад, к спасительной темноте.
Коробки с бананами оказались на их пути, Демид сделал замечательный прыжок, на зависть любому бегуну с барьерами, и оказался по ту сторону картонной баррикады. Лека тоже не осрамилась. А вот милиционеры не прыгнули. Может быть, посчитали ниже своего достоинства скакать через какие-то там неотечественные коробки. А может, физподготовкой мало занимались. И пока блюстители порядка с начальственным ревом расталкивали и пинали несчастную картонную тару, беглецы нырнули в первую же подворотню и затаились.
Слышно было, как патрульный орет в рацию: «Максимов! Тут они! Оба! Восьмой дом! Не уйдут! Давай машину!» Подворотня выходила в глухой двор, воняющий Бог знает чем и заваленный черт знает чем. Удрать отсюда не было никакой возможности.
Дема побежал вдоль дверей, пытаясь открыть их. Третья дверь, в самой глубине двора-колодца, неожиданно поддалась. Демид напрягся, дернул изо всех сил – старый замок не выдержал, треснул, вылетел из гнезда, и дверь распахнулась, едва не въехав Леке по лбу.
– Не пристрелят нас тут? – Лека тяжело дышала над ухом.
– Пристрелят, – пообещал Демид и первым нырнул внутрь.
Пахло здесь так, что обгаженный двор показался по сравнению с этим парфюмерным магазином. Сперва Лека решила, что это – склад или, в крайнем случае, старый чулан, столько здесь было всякого неописуемо пыльного барахла, сундуков, покрытых паутиной, полуистлевших тряпок, висящих, лежащих и даже сидящих и стоящих, догнивающих свой век в обществе рыночных крыс. Однако и здесь кто-то обитал. Ворох одежд в середине клетушки зашевелился, и оттуда появилась голова (Короля Крыс? Демиду на мгновение показалось, что он узнал этот запах гниющей плоти, сопутствующий отвратительной твари) старухи, жирной, древней, черной и носатой настолько, насколько это вообще дозволяет человеческая природа. Если бы нос этой мегеры был горбатее и длиннее еще хотя бы на сантиметр, ее уже можно было бы классифицировать как представителя нового человеческого вида, что- нибудь типа «Homo nasalis» или «Антропоидус шнобелис».
«Хармандаргы!» – заорала старуха. Хотя возможно, это было «Варкантарашхындары!» или «Арбиндарбакыл-джан!» – Лека точно не помнила. Бабка завопила что-то не по-нашему, и можно было ручаться, что это был не английский. Но ее услышали, и даже поняли, судя по тому, что где-то наверху захлопали двери и началась беготня и вопли на том же самом непонятном языке. А потом ступени лестницы, спускавшейся в эту самую комнатушку, заскрипели, и по ним скатился человек лет сорока.
Слушай, тэбэ гаварю, читатэл. Этат челавэк бил такой гарачий, что кров в жила кыпэл!
Человек был подобающим образом черен волосом, выражение лица имел невеселое, перекошенное, к тому же левый глаз его был заклеен неопрятным куском пожелтевшего лейкопластыря, и сразу было видно, что ничего под этим пластырем нет – никакого глаза. А в руке этот абрек держал нож – такой огромный, что им можно было зарезать средних размеров слона.
Он был очень проворен. Демид не успел моргнуть глазом, как одноглазый оказался перед ним и выставил нож перед собой, уперев его Демиду чуть ли не в солнечное сплетение. Однако что-то еще сдерживало их обоих: одноглазого – от того, чтобы попытаться зарезать Демида, Демида – от того, чтобы разозлиться, вырубить одноглазого и прекратить эти неприятные посягательства на свое драгоценное здоровье.
– Кучер тэбя паслал, да? – просипел человек, повернув голову так, чтобы лучше видеть Демида единственным своим глазом. – Чтобы убит мэня, да? Чтобы всэх тут убит, жэнчин этих всэх, да? Дэтэй? Я гаварыл Кучеру, слушай, Кучер-джан, ты руски чэлавэк, крыстианин должэн быт, нэлзя жэнчин убиват из-за дэнэг. Зачем ты пришел этат дом? Я гаварил, дэнги вэрну, да? Шакал ты паршивый, кировь сучия! Зарэжу!!!
– Зарэж, – сказал Демид.
Одноглазый всхлипнул, коротко, без замаха, ударил ножом. Нож вошел бы Демиду в живот, если бы это не был Демид. Но это был он, он самый, и попасть в него ножом было труднее, чем камнем в открытое окно движущегося поезда. Нож чиркнул по одежде, даже оставил дыру в штормовке, но Демид успел. Скользнул в сторону. Ударил одноглазого сбоку в ухо. Одноглазый еще стоял, шатался, еще пытался удержать нож, но пальцы уже плохо слушались его.
– Дай сюда! – Демид выдернул нож из руки оглушенного противника, и тот все же свалился, выведенный из равновесия этим незначительным толчком. – Эй, ты, одноглазый Джо, пойдем со мной. – Демид наклонился над поверженным, попытался приподнять его за шиворот, но тот только слабо дрыгал ногами, и остекленевший взгляд его не давал надежды на то, что он сумеет самостоятельно встать в течение ближайших часов. Старуха в ужасе зарылась обратно в свои тряпки, прикинулась сундуком, старая шкодница.
– В аут пошел, – констатировал Демид.
– Что с ним? – Лека перепугалась.
– Ничего страшного. Сотрясение мозга. Поблюет пару дней. Неудачно вышло. Он хоть по-русски говорить умел...
С улицы уже доносился ор милиции через матюгальники. Предлагали выйти с поднятыми руками и сдаться. Дема с Лекой помчались по лестнице, что немедленно вызвало приступ паники среди обитателей второго этажа. Они разбежались по комнатам, как тараканы. Демид дернул за ручку первой попавшейся двери. Дверь держали с той стороны, но запора не было, и после мощного рывка дверь распахнулась, выдернув за собой маленькую худую женщину в черной кофте,
