Глава 4.
Двойной удар
…поступки этих варваров мне опротивели, и мне было крайне неприятно быть невольным свидетелем всех смятений и раздоров, имевших там место…
– Чаво запоздались?
Московский гость явно нервничал, ходил вокруг возов, постегивая плеткой по красным, с подковками, сапогам. Тщательно расчесанная окладистая борода его билась о толстое брюхо, словно попавшаяся в невод рыбина. Маленькие глазки смотрели подозрительно, мутно, с тем самым явно заметным презрением, что так отличало московских бояр. Бояр – но не купцов, а вот поди ж ты…
Солнце еще не встало, и над посадом нависала предутренняя туманная полумгла, похожая на густой ячменный кисель, белый и липнущий к ложке. Тихо было кругом, даже птицы не пели – рано, – лишь поскрипывали колеса тронувшихся с места возов, да, прядая ушами, хрипели лошади, из тех, что по два рубля за штуку, – неказистые, но выносливые.
Пронька ничего не ответил купцу, лишь усмехнулся – ничего они и не запоздали, явились вовремя, это московский гость привередничает, ячество свое напоказ выставляет, мол, я тут главный, а вы все – навоз и не более.
– Что за девки? – он хмуро кивнул на Василиску и переодетого Митьку. Брат с сестрой были в одинаковых темных платках и длинных сермяжицах, сысканных Прошкой на хозяйском дворе. Так себе были сермяжицы, рваненькие, так ведь и не бояр из себя изображали, сойдет.
– То Платон Акимыча родственницы, – пояснил Прохор. – Приживалки с погоста Тойвуйского.
– Эвон! – купец прищурился. – Издалека забрались. Чай, на богомолье?
– На богомолье. С Пасхи тут жили, а посейчас вот домой возвертаются, коли уж случилась оказия.
– Ин ладно. – Московит с презрением сплюнул. – Коль такие замарашки, пущай на последней телеге едут.
Пронька обрадовался:
– Так мы и так собирались последними приткнуться.
– Ага, приткнетесь, – желчно осклабился гость. – А кто дорожку показывать будет?
– Так это я посейчас… – Прохор засуетился. – Это я мигом…
Купец восседал на переднем возу на медвежьей шкуре, брошенной поверх прошлогодней соломы, – нового-то сена еще не было. Впереди, на облучке, пристроился тощий угрюмый мужик – возница, – рядом с которым и уселся Пронька. Дальше за ними следовали еще десяток московских возов, а уже потом – две узкоглазовские телеги: одна с подмастерьями и кузнецом дядькой Устином, другая – с дедом Федотом и беглецами.
Ехали медленно, но все же уже въезжали в лесок, когда позади вдруг звонко ударил колокол. За ним – другой, третий, – малиновый звон поплыл надо всей округой, поднимая в серое небо тучи галдящих птиц.
– Что? Что такое? – заволновался купчина.
– Заутреня, Акинфий Ильментьевич, – обернувшись, почтительно пояснил возница и натянул вожжи, объезжая случившуюся на дороге яму.
– Тьфу ты. – Купец сплюнул в траву, пожаловался самому себе: – Уже каждого звука пасусь… Эй, паря! – Он легонько пнул Проньку сапогом в спину. – Стража монастырская когда будет?
– Да скоро уже, – Прохор повернул голову. – Версты через две, у Шомушки-речки.
Возница попался неразговорчивый, злой какой-то, впрочем, и все купеческие людишки особой разговорчивостью не отличались. А было их много, на каждом возу по четыре человека, и это еще не считая возниц. Полсотни! Целое войско, с которым никакие разбойники не страшны. В лесах лихих людей, конечно, много, но шайками мелкими – по пять человек да по десятку, большему-то составу прокормиться трудней, а на то, чтоб деревни да погосты щипать, и десятка достаточно.
Вокруг расстилался лес, казалось, без конца и без края, хотя нет, кое-где частенько-таки попадались уже распаханные поля, луга, поскотины. Средь ветвей деревьев весело перекликались птицы, радуясь только что взошедшему солнцу. Предутренний промозглый холод сменился не то чтоб теплом, но эдакой приятной прохладцей. Туман уползал в ручьи и овраги, прятался от теплых лучей в густом подлеске среди слежавшихся ноздреватых сугробов, исходивших талой водицей. Однако дорога была сухой, лишь иногда приходилось объезжать лужи, а у неширокой речушки – той самой Шомушки – так и вообще вынуждены были остановиться, нарубить тонких стволов да веток, больно уж было топко.
Вот как раз у этой топи и поджидала монастырская стража – двое пищальников и востроглазый монашек с узким вытянутым книзу лицом.
– Здравы будьте, путники, – ласковым голоском приветствовал монах. – Кто такие будете, куда и зачем?
– И ты будь здрав, святой отче. – Купец слез с телеги и, вытащив из-за пазухи грамоту, лично протянул чернецу. – Вот подорожная…
– Гли-ко! – прочитав, изумился тот. – Самим поместного приказу дьяком подписана!
– Так мы ить в Архангельский городок не только с торговлишкой едем, – важно пояснил торговый гость. – А и с государевым поручением. На то и грамотца.
– Ну, в добрый путь. – Чернец поклонился, с почтением протянув грамоту владельцу. – Господь в помощь.
– И вам того же, – осклабился купчина и стукнул возницу по плечу рукояткой плети. – Поезжай, Антип.
Возы тронулись, покачиваясь, миновали только что замощенную гатью топь. Митька обернулся, надвинув платок на самый лоб, бросил взгляд на стражей. Те, не отрываясь, смотрели вослед обозу.
– Во как! – обернувшись, подмигнул «девкам» дед Федор. – Даже не проверяли. Хорошая у московского гостя грамотца, целый тархан!
Митрий с Василиской переглянулись, но ничего не сказали – еще раньше договорились не болтать почем зря. Вообще еще на постоялом дворе порешили сказаться по-разному: для московских – узкоглазовскими, а для узкоглазовых – добрыми знакомцами Проньки. Пока выходило неплохо. Да и кому какое дело было сейчас до каких-то девок? Ну, едут и едут, есть, слава Богу, не просят, а попросят – так пусть их Прошка кормит, его ведь знакомцы. Вот только молчуньи – плохо! Дедко Федор поболтать любил. Вот и сейчас, едва миновали сторожу, завел свои побасенки-сказки. Про каких-то зверей рассказывал, про охоту, про рыбную ловлю, про «во-от таких форелин», якобы лично пойманных за монастырскими тонями. Потом, когда надоело рассказывать, вполголоса завел песню:
Василиска улыбнулась, подсела к деду поближе, подтянула чистом голоском:
