лишь дорогу поспрошать хочет?
– Может, и так, – Василиска кивнула. – Да только неспокойно мне что-то.
– Тогда вот что, сестрица, – немного подумав, решительно зашептал отрок. – Я к купчине один пойду, а про тебя скажу, будто занемогла, утомилась немного. Ты же в шалаше маленько посиди, а потом пойди к речке, к кусточкам. Ежели что – сигай, там мелко, да потихоньку выбирайся вниз по течению. Там и встретимся.
– Гм… – Девушка с сомнением пожала плечами и, вскинув глаза, спросила: – А как я узнаю, что надо бежать?
– А… А я запою песню. Какую-нибудь хороводную, а?
– Ладно… – Василиска вздохнула. – Ой, Митрий, а сам-то ты как?
Митька отмахнулся:
– Не беспокойся, выберусь, чай, не последний дурень. Да и что им с меня взять?
– Ой, не говори, Митенька, люди разные бывают.
Часовой подошел поближе:
– Эй, скоро вы там?
– Посейчас идем.
Вернувшись к обозу, Митька проводил сестрицу до шалаша, к купчине же направился один, как и договаривались. Вышел к костру, поклонился:
– Звал, гость московский?
Купчина как раз догрызал истекавший жиром кусок мяса, да и вообще от стоявшего у костра котелка несло вкуснотищей – видать, подстрелили-таки зайца или рябчика. По левую руку купчины сидел возчик Антип, такой же хмурый, как и всегда, по правую же – плотный кряжистый мужичок с улыбчиво-сладким взором.
– Звал, звал, девица, – увидав Митьку, заулыбался купец. – Да ты не стой, садись, красавица, рядком да покушай ладком. Эвон, рябчик-то как разварился! Кушай…
– Благодарствую, – Митька с видимым наслаждением впился зубами в белое разваристое мясо. – Умм, и вправду вкусно…
– Хэк, вкусно ей! А где сестрица твоя? Чего не идет?
– Да чуть попозжей придет. Устала, говорит, прилегла.
– Хм, попозжей, говоришь? – Купец переглянулся с Антипом. – Ин ладно. Ну, рассказывай! Про родителев своих да про все…
– Батюшка наш на Толвуйском погосте известный – староста причта, – вдохновенно врал Митька. – А братец его, наш дядюшка, – в ближних деревнях часовенный приказчик.
– Да уж, – покивал головой купец. – Ничего не скажешь, большие люди. Да ты, дщерь, ешь, ешь… мальвазеицы выпьешь?
– С охотою!
– Вот хороша дева! Сколь годков-то тебе?
– Пятнадцать…
– Хороша, хороша… – Купчина, как бы невзначай, присел поближе, погладил отрока по плечу. – Худа вот только больно. Ну да ништо, зато на лицо загляденье – ресницы долгие, очи большие, серенькие… Ну, деваха, поела, попила, теперь пошли-ко ко мне в шатер, хе-хе, не обижу!
Московит, осклабясь, подмигнул обозникам, те напряглись, в любой момент готовые потащить Митьку силой. А это в его планы не входило.
– В шалаш, говоришь? – Отрок жеманно прищурил глаза и ласково погладил купеческую бороду. – А почему б не пойти? Мужичина ты видный…
Московит несколько опешил от подобной наглости. Вообще, видать, не ожидал такого поведения от дочки церковного старосты. А Митька не давал ему прокрутить ситуацию в уме, наглел все больше, прижался к купчине щекой, зашептал что-то глумливое…
– Чего-чего? – усмехаясь, переспросил торговый гость. – С какого Стретилова… Ай, не говори, слыхал, слыхал… Так вы курвы, что ли? Ой, шучу, шучу – не курвы, девахи веселые. А говорила – старостина дочка, приличной прикидывалась. Врала, что ли?
– Врала… Кому ж приятно, когда курвой обзывают?
– Ну, ладно, ладно. – Купец обнял Митьку и неожиданно поцеловал в губы, да с такой силой, что парень едва не задохнулся. – Не буду ругаться… Идем в шатер-то… Тебя как звать-то?
– Дарья… А можно я сперва песню спою? Что-то запьянела, больно петь хочется!
– Ой, тоща ты, дева… Может, хоть сестрица твоя получше… Песню? Да пой! Только не долго.
– А мальвазеицы-то налей!
– Налью. Антип, плесни мальвазеицы.
Митька хлебнул из кружки. Повязанный на голове его сиротский платок сбился на шею.
– Ой, чего ж ты обстрижена-то?
Отрок усмехнулся:
– Чего-чего… Сам же говорил – курва. Поймали вот…
Намахнул кружку, чувствуя, как приятно гудит в голове, запел, громко, как только мог:
– Эк, голосок-то у тебя хриплый.
– Простыла…
– Вылечим! Ну, хватит петь, пошли…
Притворившись пьяным, Митька ухнул купчине на руки, и тот сноровисто сунул парня в шатер:
– Пока полежи, я сейчас.
Митрий подергал дальний подол – ага, вполне можно выскользнуть – и, навострив уши, услышал глуховатый шепот купца.
– Как закончу с этой, возьмете ее себе, затем отдадите прочим. Мне приведете вторую, с ней – тако же. Поутру обеих – в землю.
– Так, может, подержим их еще, Акинфий Ильментьевич? Хотя бы до Шугозерья, а лучше – до погоста Толвуйского. Все равно курвы, кто их искать-то будет? А уж опосля…
– Ан нет, робяты. Хоть и хотно девок – да береженого Бог бережет! Дело-то у нас дюже тайное… Что ж до девок – то хорошо хоть эти попались. Что похощем с имя, то и проделаем, эко! Ты, Антипко, можешь и кнутовищем побить…
– Не, господине, пусть бьет, да только не сразу. Сперва, Антипе, дай и другим попользоваться.
Митька похолодел. Надо же – как свободно говорят о всяких гнусностях. Даже не опасаются, что в шатре все слышно. А впрочем, чего опасаться? Коль человека не видно, в шатре он иль в шалаше, так тем, кто снаружи, кажется, что его и вообще нет и никто ничего не услышит – ну, не берут в расчет, что в шатре стенки полотняные, тонкие. Зря, зря он девкой переоделся, уж лучше бы Василиску одели парнем, косу бы остригли, нацепили старый подрясник… Эх, все одно формы девичьи не утаить. Ну, уж раз так вышло, то надобно выбираться, и чем скорее, тем лучше. Василиску-то поди уж – ищи-свищи. Теперь бы и самому убраться по-тихому…
По-тихому не получилось. Едва Митька, приподняв шатровый подол, юркнул наружу, как вошедший в шатер купчина схватил его за ногу:
– Ась?! Ты куды это, дщерь?
Свободной ногой беглец что есть силы пнул купчину в лицо и, стрелой вылетев из шатра, что есть мочи бросился в лес, чувствуя, как за спиной ломает кусты погоня. Темно было кругом, страшно и ни черта не видно. Этим и воспользовался Митрий, затаился за ореховым кустом, собак-то у московитов не было –
