– А она самая дальняя, да деревьями густо-густо обсажена, да кустами непроходимыми… Там и днем-то темно, не то что ночью. Одно слово – Собачье устье.
– Так-так… – Иван вдруг улыбнулся. – Так, ты думаешь, Узкоглазову было все равно, куда послать Прошку, лишь бы на ночь глядя, лишь бы местечко оказалось поукромнее, так?
– Так. Ты еще и то уразумей, Иване, что Узкоглазову убивца того еще на то местечко надобно было вызвать. А убивец-то непрост – ишь, с самострелами.
– Верно мыслишь, Димитрий, верно. Значит, убивец тоже это местечко знал – и засаду устроил. Как успел только, а? Хотя, постой, сам отвечу… Прохор встретился с Узкоглазовым днем… Что ж, время было. Чувствую, Митрий, наше предположение верное – Прохора должны были убить именно из-за таможенника, больше-то ничего такого наш кулачный боец и не знал. Итак… – Иван возбужденно поставил в центр стола глиняный кувшин сбитня. – Вот – Платон Узкоглазов. Вот – покойный инок Ефимий, таможенник, честный и благочестивейший человек. – Помощник дьяка поставил рядом с кувшином деревянную миску, а рядом с ней положил еще и ложку. – Это Прохор. Значит, получается, что Ефимий чем-то мешал Узкоглазову и тот нанял Прохора и убийц… или убийцу… возможно, того самого… Ты чего глазами хлопаешь, Митрий?
Отрок покачал головой:
– На столе-то, чай, еще места хватает… Эвон!
Взяв с лавки подсвечник, Митрий поставил его на стол рядом с кувшином и улыбнулся:
– Московский торговый гость Акинфий Ильментьев сын, прошу любить и жаловать! Ну, тот, про которого я рассказывал.
– Так-так-так, – задумчиво протянул Иван. – Торговый гость, говоришь? Поясни!
– Именно он взял со своим обозом людей Узкоглазова… А допрежь того не брал никого, сколько бы ни просились. И не только нас с Василиской.
– Так, ты полагаешь, к смерти таможенника причастен московский купец? – Иванко всплеснул руками. – Эх, жалко я с этим гостем опоздал встретиться. Впрочем, твое предположение – пока одни домыслы.
– Так у нас все – одни домыслы, – хохотнул Митрий. – Иль не так?
– Так, что поделать? – Иван вздохнул и вдруг улыбнулся. – Зато с вами мне повезло. Ты, Дмитрий, далеко не дурак…
– Так не зря ж и прозвали Умником!
– А Прохор – умелый боец, силен и отважен, как лев. Ему и оружие-то не нужно, одним махом всех супостатов свалит.
– Да уж, – рассмеялся Митрий. – Это точно! Где он сейчас-то?
– В обители Богородичной, в келье. Там все ж такого парнища куда как удобней прятать, да и силушку есть куда приложить – дров для братии поколоть, умаешься.
– Это мы умаемся, а для Проньки то – тьфу!
Митька громко захохотал, явно гордясь дружком. Потрогав почти рассосавшийся уже синяк, улыбнулся и Иван.
– Ладно. Давай-ка теперь о вечере подумаем. Ты и в самом деле хочешь встретиться с этим, как его… Онуфрием?
– С Онисимом Жилой. Конечно, надо встретиться. Если кто и знает все, что происходит на посаде, – то это Онисим. Нельзя такую возможность упустить, никак нельзя.
– Что ж… – Иван кивнул. – Только я буду рядом. Да ты не думай, не заметит никто. Был у нас в приказе такой старый подьячий, дядько Мефодий, – он меня, да не только меня, многих, на хожденье да слежку натаскивал. Бывало, пойдет по Москве – мы за ним, – а кого заметит, того по бокам палкой. Я поначалу уж так от него натерпелся, до самой глубокой обиды, а теперь вот вижу – хороший был учитель дядько Мефодий! Когда следишь за кем тайно, главное – с ним взглядом не встретиться, даже случайно: встретился – все.
К вечеру погода ухудшилась, потянуло на дождь, небо заволокли темно-серые тучи, которые и проглотили маленький желтоватый мячик солнца, слямзили, даже и не заметив. Вместо белой майской ночи на посад и монастыри навалилась тьма, густая, липкая, обволакивающая, плачущая мелким дождем и коричневой жирной грязью луж. Старательно перешагивая лужи, народ повалил с вечерни. У паперти церкви Флора и Лавра, что у Большой Романицкой улицы в так называемой Кузнецкой слободке, давно уже прохаживался Митрий – босой, мокрый и грязный. Прохаживался, бросая вокруг нетерпеливые взгляды, – где же этот Онисим, черт бы его побрал? Говорил – сразу после вечерни, а где ж сам? Ну…
– Иди за мной! – Онисим внезапно выглянул из-за угла звонницы. – Да побыстрее, эвон, дождина- то!
– Побыстрее ему… – Митрий послушно потопал к звоннице. – По этакой-то дорожке идти – да кабы в лужу не завалиться.
– А и завалишься, так не велика печаль, – обернувшись, засмеялся Онисим. – Не больно-то ты и чистый!
Митька собрался сказать что-то в ответ, да не успел, побоялся отстать. А тьма вокруг казалась непроглядной, и казалось, будто совсем рядом кто-то громко сопит в спину. Иванко? Хорошо б, коли так. А если не он? Отрок зябко передернул плечами. Нет, бояться нельзя. Там, на Кузьминском тракте, не боялся – по крайней мере, за себя, – а здесь уж тем более, ведь уже не себе принадлежал, Родине, России-матушке! Не сам по себе теперь Митька Умник, а на государеву службу поверстанный!
От осознания сего словно сами собой расправились плечи, ушел, сгинул неведомо куда нахлынувший было страх, и Митрий, усмехнувшись, уверенно прибавил шагу. Не простой он ныне оброчник. Верстан!
Пройдя по Белозерской улице, бродом пересекли речку и, оставив за собой оба монастыря – Большой Богородичный, мужской, и Введенский, женский, – выбрались на самую окраину посада. Глухо было кругом, неласково. Всюду темень – хоть глаз коли, из туч попрыскивало мелким дождичком, и Митька поежился – зябко. Отрок давно уже сообразил, куда ведет его Онисим Жила – в деревушку Стретилово, расположенную не так-то и далеко от посада. Именно там находилась «веселая изба» бабки Свекачихи, известная на весь Тихвин гулящими девками. Как ее – и саму бабку, и ее избу – терпел архимандрит, одному Богу известно. Может, руки не доходили; может, платила бабка обители мзду; а может быть, как любой умный человек, понимал игумен: невозможно разом избавить людей ото всех грехов. Приходилось выбирать между большим злом и меньшим: пусть лучше заезжие гости на Стретилове с гулящими девками тешутся, чем с чужими женами прелюбодеянье творят.
Моросящий до того дождь припустил сильнее, под ногами зачавкали лужи, Митька даже пару раз, поскользнувшись, чуть не свалился в какой-то овраг, хорошо, уцепился за куст чертополоха. Специально – для Онисима – захныкал, заныл:
– Долго еще идти-то?
– Да недолго. – Онисим хохотнул. – Почти пришли уж.
– Ну, слава те…
Лязгнув цепью, вдруг залаял пес – такое впечатление, что совсем рядом. Митрий замедлил шаг и попятился – как бы не бросился.
– Не боись, – обернувшись, потрепал его по плечу провожатый. – То наш псинище, свой. Эй, Коркодил, Коркуша… Тихо, не блажи, я это.
А пес, несмотря на все уговоры, не унимался, исходил злобным лаем, покуда кто-то не вышел из избы, не протопал сапожищами по крыльцу да, осадив собаку, не крикнул зычно, кого, мол, там принесло на ночь глядя.
– То я, Онисим.
– А, Жила… – За оградой, в которую Митька едва не уперся лбом, вспыхнуло пламя – видать, зажгли факел, – скрипнул засов…
– Входи, чего встал? – недобро оглянулся Онисим.
Митька пожал плечами и, с любопытством озираясь вокруг, вошел на просторный двор. Хотя, конечно, мало что можно было разобрать в дрожащем свете факела, однако все ж виден был и обширный дом, сложенный из толстых бревен на каменном подклете, и – рядом – амбары и несколько изб поменьше, то ли для гостей, то ли для челяди. У коновязи махали хвостами две лошаденки.
– С уловом? – Тщательно заперев ворота, к путникам подошел невысокий, но чрезвычайно
