– С косой бородой, рыжий? – переспросил Ефим. – Боюсь, в плену они все, боярышня. Кособородый – дрянь человечишко, Аксенки Собакина холоп вернейший.
– Но как же…
– Война, боярышня. Война.
Евдокия беззвучно заплакала.
Они снова притихли, пропуская очередную разнузданную, отягощенную награбленным добром орду. Переждав, быстро перебежали выгоревшую улицу и – заборами, там, где они еще были, да обгоревшими кустами – пробрались к оврагу.
– Ну слава богу, – увидев их, обрадованно воскликнул Авраам. – А это кто с вами?
– Так, мимо тут проходила… Как Тайгай?
– Спит. В себя раз пришел – попросил водицы, испил, теперь спит.
– Это хорошо, что спит, – протянул Салим. – Значит, выживет.
Вокруг быстро темнело, словно устрашенное видом пожарища и резни солнце спешило побыстрей скрыться. Небо прямо на глазах приобретало густой синий оттенок, и серебряный ломтик месяца закачался над обгоревшими стенами города. Где-то недалеко завыл пес, его подхватил другой и тут же заскулил – жалобно так, тягуче – видно, ударили ногою.
На ночь разобрали дежурство – Раничеву выпало первым. Все улеглись тут же, в овраге, замаскировавшись ветками. Не сказать, что ночью было безопасней, чем днем. Везде – и далеко, у стен, и здесь, почти рядом – слышались крики победителей. Войско эмира Османа грабило город. Как и положено – три дня, из которых первый уже истек, но ведь были еще и второй, и третий…
Иван уселся у самого устья оврага, там, где находился заросший колючими кустами «вход», как все уже называли это место. Остальные спали в нескольких шагах, но тоже – рядом. Тяжело дышал раненый в грудь Тайгай, вот уж кому досталось! Что ж, продержался бы еще денька два. Тогда… Тогда – в самом пиковом случае – можно будет и подбросить его кому-нибудь из командиров Тимура. Те уважают великих воинов, а именно таковым и являлся Тайгай. Вылечат, приставят самого лучшего лекаря, после могут и отпустить под честное слово, а скорее всего, предложат перейти к ним на службу. Сам Тимур и предложит или этот, как его, эмир Осман. Тимур, кстати, тоже эмир, двадцать пять лет уже, с тех пор как захватил Самарканд и сделал его столицей Мавераннагра – своей империи под жутким среднеазиатским солнцем. Потрясатель вселенной, тем не менее он смог стать лишь эмиром, не ханом – прославленный хромец не был чингизидом, а вся земля вокруг принадлежала прямым потомкам Чингис-хана. Вот и пришлось удовольствоваться титулом эмира, поставив ханом послушного чингизида – Суюргатмыша, а затем его сына Махмуда. Те царствовали – Тимур правил. Тамер Ланг – Железный Хромец – прозвали его в Персии, и прозвали не зря. О воинском таланте и жестокости Тимура ходили легенды. О жестокости – даже, пожалуй, слишком преувеличенные. Впрочем, излишней добротой здесь не страдал никто. Не принято как-то было, не любили гуманистов. Вот воинов – уважали. Так что и Тайгаю, несомненно, предложат службу. Наместником или полководцем. Правда, Тайгай может не пойти, слишком уж он верен Тохтамышу, так ведь и не предал своего сюзерена, как не предали его Бек-Ярык-оглан с сыном. Могли бы уйти в степь или в мордву, но ведь бились в Ельце или вот здесь, в Угрюмове, понимая, что обречен город. Что ж такого привлекательного было в Тохтамыше, что, даже обессиленного, не бросали его самые лучшие воины. А может, они потому и были самыми лучшими?
Раничев посмотрел на небо – уже высыпали звезды. Разбросав в сторону руки, храпел Ефим Гудок, посапывал носом писец Авраамка, стонал во сне свернувшийся в комок Салим – и как он мог так спать, подтянув коленки к самому подбородку? Слышно было, как, вздохнув, всхлипнула Евдокия-Евдокся. Поворочавшись, встала, пробралась осторожно к Ивану:
– Можно, я с тобой посижу?
– Сиди, дева, коли не спится, – приглушенно хохотнул тот. – Эх, покурить бы…
– Чего сделать?
– Да ты не вникай, Евдокся. Это я своем, о девичьем. – Раничев засмеялся.
– Веселый ты, – тихо произнесла боярышня. – Одно слово – скоморох.
И непонятно, чего в голосе ее было больше – легкой зависти, признательности или – так, слегонца – презрения. Презрения представителей господствующего класса к классу низшему, прослойке изгоев – кем еще были скоморохи? Нищие бродяги, которых люди круга Евдокси лишь терпели, не более. Хотя встречались изредка и певцы-аристократы – Бояны, но, в отличие от Западной Европы, скоморохи вовсе не были менестрелями, труверами, миннезингерами – слишком уж близки к народу, плоть от плоти народа, от так называемого «простого» народа…
Ай?ай, как нескладно-то. Раничев пригорюнился. Хотел вот поговорить с девушкой, ан наґ тебе! Скоморох… Чего уж с таким разговаривать, гусь свинье не товарищ. Иван затих, но не выдержал первым.
– Ты сказала – скоморох, – тихо повторил он. – А если б я был знатным боярином или, скажем даже больше, князем, так не должен бы веселиться?
– Не знаю, – помолчав, отвечала боярышня. – Тайгай вон князь. Однако – веселый, уж куда больше. Много о его проделках слухов ходило… Потому и принимают его не в каждом боярском доме, впрочем, он об этом не особо печалится.
– И правильно делает, – одобрительно кивнул Иван.
– Наверное, – улыбнулась – хоть и не видно было, но Раничев чувствовал: улыбнулась – Евдокся. – Я вот тоже веселье люблю, да воспитана в строгости. А если случится что с Евсеем Ольбековичем, боярином-батюшкой, так и не знаю, куда податься. Сирота ведь я и роду не очень богатого. Обещался Евсей Ольбекович наследство мне выправить, да… У него и своих детей, да внуков, да дядьев с племянниками, я- то дальняя родственница… Приданое, правда, тоже обещано. – Девушка вдруг замолчала и расплакалась.
– Ну не переживай, не надо, – поглаживая девушку по голове, принялся утешать Иван.
– Казалось бы, был жених, красивый парень, – жаловалась сквозь слезы Евдокся. – И тот гадом оказался премерзким. И враги дом пожгли, сродственников поубивали, куда теперь и податься-то, у?у?у…
Ничего не говоря, Иван крепко прижал к себе девушку. Та не сопротивлялась, успокаивалась постепенно, вот уже и перестали дрожать плечи, и из глаз больше не лилось, не капало.
– Ты не думай, я сильная, – последний раз всхлипнув, улыбнулась Евдокся. – Это я сейчас плачу… тебя мне почему-то не стыдно. И на скомороха-охальника не очень-то ты похож. Признайся, есть в тебе какая-то тайна?
– Конечно, есть, – не раздумывая ни секунды, ответствовал Раничев. – Я пришелец из будущего.
За спиной его громко каркнул ворон.
– Как у фрязина Данте, да? – переспросила боярышня. – Правда, там он не в прошлое погружался, а в ад. И Вергилий, пиит древний, проводником был. – Она вдруг, сделав страшные глаза, подняла над головой руки, промолвила с подвыванием: – Оставь надежду всяк сюда входящий!
– Обалдеть! – ошарашенно хлопнул веками Раничев. – Ты и Данте знаешь?
– Что ж я, совсем дура, книг не читала? – воскликнула девушка и, кажется, обиделась.
– Тсс… – Раничев приложил палец к губам. – Вроде как идет кто-то… – Он напряженно прислушался и с облегчением перевел дух. – Нет, показалось.
Евдокся зевнула, прикрыв рот рукой, тут же и покраснела, наверное, да не наверное, наверняка! Жаль, темно – не видно.
– Спи, девица.
– Да я и не хочу вовсе.
– Вижу, как ты не хочешь.
Забывшись, Раничев тихонько щелкнул девчонку по носу. Та засмеялась:
– Нет, право же, не хочу.
– Да ладно…
Иван все ж таки усыпил ее, убаюкал, согревая в объятиях. Лишних пошлостей, правда, не позволял, руками куда не надо – или надо? – не лез, так, поглаживал слегка по волосам, потом, как заснула, отнес под куст, положил осторожно. И тут уж не удержался, украдкой поцеловал в щеку, быстро, словно б украл –
