– Я не отказываюсь, мой господин! Просто говорю, что это будет трудно.
– Я вернусь к осени, – усмехнулся Иван. – С полсотней дирхемов… Или – акче? – он продолжил по- тюркски. – Что тебе больше нравится?
– После разгрома Баязида Хромцом мало кому понравится акче, – глухо отозвался турок. – Мелкая серебряная монетишка.
– Не мельче дирхема… Ну как скажешь.
– Буду ждать тебя, – Искендер-ага поклонился. – Я вижу, ты повидал много земель.
– И еще повидаю не меньше, – Раничев понизил голос. – Действует ли еще в Азаке шайка Армата Кучюна?
– Ты многое знаешь, – прошептал в ответ турок. – Армат Кучюн давно умер…
– Но дело его живет! – с неожиданной улыбкой промолвил Иван. – Надеюсь, мы с тобой договорились?
– Да, – кивнул Искендер-ага. – Не сомневайся, я отыщу твоего парня.
Слава богу, больше никто не пропал, так, вполне буднично, корабли дошли до Солдайи, жаль, не завернули в Кафу – Негрицци испугался шторма. Да у самой Солдайи, напротив мыса Хыскулебурун, их хорошо тряхнуло на огромной волне, едва не выкинуло на скалы, спаслись, слава богу и, благодаря мастерству кормщика Сугбая. В Солдайе в отличие от работорговой Кафы в большой степени торговали вином – о, здесь было где разгуляться самому взыскательному ценителю! Раничев тоже не устоял, прикупил пару кувшинов – белого и розового, выпили на пару с Григорием прямо на судне.
Кораблик, принадлежавший генуззскому торговцу вином Массимо Леониди, представлял собой изящное трехмачтовое судно, называемое неф или бус, со сложным такелажем, выбленками и высокими штевнями – прямыми в корме и несколько закругленными в носовой части. Высокие надстройки на носу и в корме были украшены затейливой резьбой и алыми треугольными щитами с изображением золоченой амфоры – гербом торговой корпорации Леониди. Собственно, судно так и называлось – «Золотая амфора», и, по прикидкам Раничева, свободно могло взять на борт около двухсот тонн груза и сотню пассажиров. Довольно совершенное парусное вооружение – фок и грот-мачты несли прямые паруса, а бизань – косой, латинский – позволяло кораблю иметь хороший ход, а при необходимости и лавировать довольно круто к ветру. Да, «Золотая амфора» была красивым и надежным судном, на вершине ее грот-мачты, прикрепленный к смотровой корзине – «вороньему гнезду», развевался алый флаг корпорации. Такие же флаги трепались ветром и на двух других судах Массимо Леониди – одномачтовых «Эфесе» и «Куртизанке».
Записанные в специальную книгу пассажиров в качестве паломников, Раничев со товарищи заранее расположился на судне. Весь караван снимался с якорей через сутки, что ничуть не смутило Ивана, таким образом сэкономившего на постоялом дворе. Вообще путешественники вдруг оказались несколько стесненными в средствах – украденные монахом Никанором «корабельники» и полсотни дирхемов, отданные Искендеру-аге в Тане, представляли собой весьма приличную сумму, которой Раничев в одночасье лишился. Однако экономить буквально на всем было бы подозрительно в глазах судовой команды и капитана – коренастого загорелого человека с большим орлиным носом и иссиня-черными, чуть тронутыми сединою кудрями, по имени Карло Ческа. Представившийся дворянином Иван не мог, да и не очень-то хотел путешествовать третьим – в духоте между палубами, и даже вторым – просто на палубе – классом, а нанял для себя кормовую каюту, что считалось роскошью. Соседями его оказались двое негоциантов из Реджо и престарелый прелат, возвращающийся в Рим после инспекционной поездки. Что же касаемо Григория, Захария и Аникея: те расположились с относительным удобством – боцман давал напрокат циновки и одеяла. Григорий – во втором классе, так сказать – в плацкарте – на палубе, среди паломников, монахов-доминиканцев и совсем уж мелких торговцев, ну а Захарий с Аникеем – общим вагоном, в межпалубном пространстве вместе с простыми слугами. День-то они, конечно, провели на палубе, на у ближе к ночи заняли свои места – за этим строго следил боцман.
Отплытие Иван проспал: всю ночь пили с торговцами и прелатом – симпатичным крепеньким старичком, отцом Валентином. Падре, кажется, был францисканцем, и не выдержал, похвастал после третьей кружки – пользовался большим расположением папы Иннокентия Седьмого. Как после пятой кружки признался почтенный прелат, в Риме не меньшим, а иногда и большим влиянием пользовался другой папа – антипапа, не признанный конклавом, – Бенедикт Тринадцатый. В общем, все правильно. Как вспомнил Раничев – все ж таки он был историком, – католическая церковь сейчас переживала не лучшие времена, когда на папском престоле часто оказывались сразу два, а то и три папы, яростно интриговавшие друг против друга и вводившие в искушение мирян. Называлось все это непотребство «великая схизма» и должно было закончиться лет через десять-двенадцать низложением всех пап и избранием нового. Антипапу Бенедикта отец Валентин не жаловал, также не очень-то нравились ему и доминиканцы – конкуренты по делу святой инквизиции, о которых падре (после седьмой кружки) начал рассказывать столь скабрезные анекдоты, что сконфуженно покраснели оба негоцианта. Впрочем, очень может быть, что покраснели-то они от изрядно выпитого вина. Прелат с Иваном остались самыми стойкими – продолжали уничтожать очередной кувшин уже глубокой ночью, когда их собутыльники давно храпели вовсю.
– Положить, что ли, им на нос какую-нибудь вонючую тряпку? – Раничев искоса глянул на спящих торговцев. – Ишь, расхрапелись – спать не дадут, балбесы.
– Как, как ты их назвал, сын мой? – заинтересовался отец Валентин.
– Балбесы, – Иван засмеялся. – Это наше такое слово, русское.
– Ах да, ты же из Великой Татарии, – покивал падре. «Великая Татария» – так он ничтоже сумняшеся именовал все русские княжества скопом, мотивируя тем, что все они официально являлись ордынскими данниками.
Наполнив очередную кружку – вино-то было довольно слабеньким, сильно напоминая рислинг, – прелат задумался и вдруг поинтересовался: а вообще-то, католик ли Иван? Вспомнил! После второго кувшина.
– Конечно, католик! – тут же соврал Раничев. – А как же? Хочешь, гимн спою.
– О! А ты петь умеешь? – отец Валентин явно обрадовался. – И я неплохо пою. Давай а-капелла!
– Ave, maris stella… – затянул Иван подсмотренный в одной из книжек Хвостина гимн. – Здравствуй, звезда морская!
Падре охотно подхватил, дирижируя полупустой кружкой, и, качнувшись, выплеснул часть вина на сутану.
Еще спели «Салве, регина!» и «Те деум», а потом отец Валентин научил Раничева двум францисканским песням – «Диэс ирэ» и «Стабат матер». Последняя песня Ивану очень понравилась, уж больно слова напоминали родные, русские.
Потом Раничев спел «Подмосковные вечера» и «У беды глаза зеленые». Не зная слов, тоец Валентин внимательно слушал, а в последней песне – «Соли», когда-то известной в исполнении Адриано Челентано – даже пытался подпевать, пока не рухнул на пол.
– Эх, батя! Слабоват оказался, – Раничев осторожно перетащил перебравшего прелата на циновку и, допив вино, улегся сам. Слава богу, все его люди были на корабле и приглядывать за ними не было никакой необходимости – куда денутся? Сходить на берег Иван им строго-настрого запретил. Ничего, пускай лучше выспятся на свежем воздухе – циновки и одеяла у них есть, имеется и еда, и даже кувшинец вина.
Вообще же, ночью снаружи было довольно шумно – кто-то бегал по палубе, что-то орали, пели песни, даже, такое впечатление, дрались. В общем – кабак, а не судно.
Раничев проснулся к обеду, когда в маленькое оконце вовсю улыбалось солнце. Проснулся не сам – отец Валентин разбудил к мессе.
– На вот, похмелись, – он протянул Ивану бокал с кислым вином. Раничев, поморщившись, выпил. Как хорошо, что он знал латынь! Вот, как вчера прекрасно провели время с этим прелатом.
– Так и не выспался толком, – выпив, посетовал Иван. – Всю ночь какие-то паразиты по палубе шастали, орали.
– Это доминиканцы, – кивнул падре. – Как ты говорил-то? Балбесы, во! Мне мои людишки рассказали сейчас, что там творилось. В общем, эти балбесы-доминиканцы, инквизиторы чертовы – прости, Господи! – ловили какого-то еретика, да с таким шумом, словно пытались отбить от сарацин гроб Иисусов. Истинно балбесы, уж мы бы это гораздо тише проделали.
– Поймали? – зевая, поинтересовался Раничев. – Ну еретика-то этого?
– Поймали… Тогда же и отвели в город.
