должны знать, что он натворил.
– Ты рехнулся! Точно сбрендил. И ты рассчитываешь добраться до Омнии? С ним на плече?
– Ничего я не рассчитываю, но попробую.
– Ты! Ты! – Ом яростно замолотил лапкой по песку. – В этом мире живут миллионы людей, и угораздило же меня связаться именно с тобой! Болван!
Брута постепенно превращался в призрачный силуэт…
– Все! – орал Ом. – Не нужен ты мне. Думаешь, я так в тебе нуждаюсь? Размечтался! Я найду себе другого верующего! Нет проблем!
Брута исчез.
– Я бегать за тобой не буду! – крикнул Ом.
Брута тупо смотрел, как по очереди передвигаются его ноги.
Думать он уже не мог. В его прожаренном знании мелькали только бессвязные образы и отрывки воспоминаний.
Сны. Картинки в голове. Коакс написал о них целый свиток. Суеверные люди считали сны посланиями самого Господа, а на самом деле их создавал человеческий мозг, отрыгивал в процессе сортировки и запоминания пережитого за день. Брута никогда не видел снов. Разве что иногда случались временные провалы, пока мозг запоминал. Брута запомнил свитки. Знания без учения…
Сны…
Бог. Богу нужны люди. Вера – это пища богов. Но еще богам нужна форма. И боги становились такими, какими их представляли люди. Вот почему Богиня Мудрости носила пингвина. Подобное могло случиться с любым богом. Хотя должна была быть сова. И все об этом знали. Но плохой скульптор, который никогда не видел сову, загробил статую. Однако веру не остановишь – вот и вышло так, что в товарищах у Богини Мудрости оказалась птица, которая постоянно ходит в вечернем туалете и воняет рыбой.
Ты придаешь богу форму, словно лепишь его из глины.
Как утверждал Абраксас Агностик, боги частенько заменяют вам отца. Бог становится огромной бородой в небе, потому что именно так выглядел ваш отец, когда вам было три годика.
Абраксас жив-здоров… Эта мысль резко и отчетливо проявилась в той части мозга, которую Брута все еще мог считать своей. Боги только поощряют атеистов – если, конечно, ваш атеизм основательный, горячий, пламенный, такой, как у Симони. Настоящий атеист посвящает неверию всего себя без остатка, всю свою жизнь он люто ненавидит богов за то, что они не существуют. Твердокаменный атеизм, сравнимый со скалой. Это все равно что вера…
Песок. Основная составляющая пустыни. Кристаллы камня, из которых вылеплены барханы. Гордо Цортский утверждал, что песок – это останки гор, однако Ирекс доказал, что песчаник – это камень, состоящий из спрессованного песка, значит, песчинки на самом деле прародители гор…
Каждая песчинка – маленький кристалл. Она растет…
Растет…
Брута наконец перестал падать и замер на песке.
– Отвали, тебе говорят!
Скалби не обратил на гневный окрик ни малейшего внимания. Это было интересно. Ему предстояло увидеть новые участки песка, которые он никогда не видел прежде, а кроме того, была перспектива, вернее даже уверенность, что в конце пути его ждет сытная еда.
Он поудобнее устроился на панцире Ома.
Ом полз по песку, периодически останавливаясь, чтобы в очередной раз рявкнуть на непрошенного пассажира.
Брута прошел здесь.
Но впереди, как остров из моря, из песка торчала скала, протянувшаяся до самой кромки воды. Мальчишка вряд ли смог бы перелезть через нее. И правда, следы на песке повернули вглубь суши, в пустыню.
– Идиот!
Ом карабкался по склону бархана, глубоко зарываясь лапами в песок, чтобы не соскользнуть вниз. На противоположном склоне следы превратились в длинную борозду. Здесь Брута, очевидно упал. Ом втянул лапы и покатился, как на санях, вниз.
Следы опять повернули. Вероятно, он подумал, что, обойдя следующий бархан, он окажется другую сторону скалы. Ом хорошо знал пустыню и знал также то, что подобное логическое мышление применяли тысячи выбеленных солнцем, затерянных в пустыне скелетов.
Тем не менее он двинулся по следу, ободренный кратким промежутком тени от бархана, который скрыл садившееся солнце.
Он обогнул бархан – и точно, здесь следы нескладным зигзагом пошли вверх, отклонившись градусов на девяносто от нужного курса. Все верно. В пустынях иначе не бывает. У них свой центр тяжести. Они засасывают тебя в самый центр.
Брута снова тащился вперед, одной ослабевшей рукой придерживая Ворбиса. Остановиться он не смел. Иначе бабушка обязательно выпорет его. А тут еще в очередной раз возник брат Нюмрод, который то появлялся, то исчезал в его сознании.
– Я в тебе разочаровался, Брута. М-м-м?
– Хочу… воды…
– …Воды, – повторил брат Нюмрод. – Верь в Великого Бога!
Брута сосредоточился. Нюмрод исчез.
– Великий Бог? – позвал он.
Где-то должна быть тень. Не может же пустыня тянуться вечно.
Солнце быстро село. Ом знал, что еще какое-то время песок будет излучать тепло и черепаший панцирь будет это тепло сохранять, но потом наступит горькая ночь в пустыне.
Когда он нашел Бруту, на небе уже начинали появляться звезды. Ворбис валялся чуть раньше.
Ом подполз к уху Бруты:
– Эй!
Ни звука, ни движения. Ом осторожно толкнул панцирем голову Бруты, а потом посмотрел на потрескавшиеся губы. Сзади донеслось щелканье клюва.
Это скалби исследовал пальцы ног Бруты, но вынужден был прекратить это занятие, поскольку на его лапе сомкнулись черепашьи челюсти.
– Я же гофорил тебе отфалить!
Скалби в панике что-то проорал и попытался улететь, но в его лапу вцепилась полная решимости довести дело до конца черепаха. Ома проволокло несколько футов по песку, прежде чем он наконец разжал челюсти.
Ом попытался сплюнуть, да только черепашья пасть не предназначена для такого занятия.
– Эти птицы! Ненавижу! Всех до одной! – сказал он ночному воздуху.
Скалби укоризненно взирал на него с гребня бархана. Он взъерошил те несколько сальных перьев, что у него были, с таким видом, будто готов был ждать всю ночь. Да и вообще сколько потребуется.
Ом подполз к Бруте. По крайней мере, парень еще дышит.
