— Ступай, Урак, — хлопнул опричник коня по крупу, — погуляй.
От убогих чухонских домишек шли местные людишки в своих пропахших рыбой серых полотняных портках и рубахах. Зализа двинулся навстречу.
— Здрав будь, боярин Семен Прокофьевич, — низко, в пояс, поклонились смерды.
— И ты здравствуй, Антип, — приветствовал крещеного чухонца опричник. — Рассказывай.
— Как вой твой, Семен Прокофьевич, нас о ворогах упредил, — теребя концы пояса, начал вспоминать чухонец, — так мы добро в короба покидали и в схрон упрятали. А скотину всю с собой увели. Куры только, дурные, не дались.
— Осип куда поехал?
— А на Вилы, Семен Прокофьевич. Как нас упредил, ушицы щучьей похлебал и дальше поскакал.
— А чужеземцы?
— К Кузьмину ручью подались.
— Что деяли, как себя вели?
— Ерема, — оглянулся Антип, — подь сюда!
Подбежал худосочный паренек лет пятнадцати, торопливо поклонился, едва не врезавшись головой в землю.
— Ну, рассказывай, что видел? — разрешил Зализа.
— Сперва бездоспешные пришли, шарить везде начали. Нашли корзину дяди Лабуты с уловом. Он только с затони приплыл. Стали рыбу чистить, потроха курям нашим кидать. Потом латные пришли, вон там под березой попадали. Опосля разделись и в реку полезли. Орали непотребно, — Ерема перекрестился. — Огород дяди Антипа немного пощипали, поели. Потом один бездоспешний на дорогу сунулся, его Сидорка охотничьей стрелой в спину стукнул. Они сразу бронь одели, и далее ушли.
— В часовню кто заходил?
— Заходили, — кивнул, паренек. — И бабы заходили, и вой. Только не крестился никто.
— Хорошо, ступай.
Зализа зачесал голову. Странные сарацины забрели в Северную пустошь: у деревушки Кельмима варягов живьем пожгли, а чухонцев мертвых похоронили. Здесь разора никакого не учинили. В воде дрызгались, броню снимать не боялись, сторожей не выставляли. Ровно не на чужую землю пришли, а по своей хаживают, страха никакого не имеют, нападения не ждут. А коли колдуны- чародеи — откель в них смелость в храм христовый заходить?
— Кто на Кузьмином ручье живет, Антип?
— Никого, Семен Прокофьевич, — слегка поклонился чухонец. — Как прошлы год огневица всех прибрала, так тудыть никто боле не ходит.
— Тогда принимай гостей, Антип, — решил опричник. — До завтра у тебя останемся. Подождем, пока чужеземцы назад пойдут.
На плесе напротив Невской дубровки сеть стояла под углом к фарватеру от берега и метров на тридцать в длину. Никита сразу ее заметил по налипшим на веревку у берега водорослям, и нескольким чурбакам, не желающим плыть по течению.
Пройдя вдоль снасти, он выбрал в лодку не меньше двух десятков лещей, пару язей, судака и щуку. Ячея на сетке стояла сантиметров десяти по диагонали, и рыбешки весом меньше двух килограмм в нее, естественно, не заплывало.
Затем он пустил лодку по течению, неторопливо подгребая к противоположному берегу, и заглянул в протоку вокруг острова. Здесь, естественно, тоже стояла путанка, и не менее уловистая. Еще можно было бы пошарить под Железным ручьем, там тоже место неплохое, но лодка еще одного такого же улова ни за что бы не выдержала, и Хомяк повернул к деревне.
Затащив наверх судака и щуку, он нашел в одном из домов корзину, за пару ходок поднял всю добычу. Скармливать таких роскошных рыбин поросятам рука у него не поднялась, а потому он уселся у чурбака, на котором колол дрова, выпотрошил всю добычу, выбрасывая в сторону желчные пузыри, поотрубал головы, свалил все в горшок, добавил из мешка у двери зерна, залил все водой. Затопив печь, поставил горшок в топку, неподалеку от огня. Выпотрошенную рыбу переложил травой и спрятал обратно в корзину.
Работа по хозяйству казалась Никите привычной и обыденной, словно он занимался этим всю свою жизнь. Оставив варево для свиней преть в печи, он спустился на луг к своему «Доджу», открыл багажник, перетащил расстеленный там брезент на землю, смел на него все, что было в инструментальном отсеке: ключи, ножи, гвозди, болты, ножевки, гайки, перчатки, ветошь и прочее барахло, перевязал углы и отнес узел в дом. Спустился еще раз, заглянул в салон. Кресла можно будет потом свинтить, и сделать из них мягкие стулья. Но это потом. А пока он взялся за пластиковый стол — об тот, что в доме стоит, он уже пару заноз успел посадить. И скамейки бы не забыть.
Расставляя новую мебель, он услышал, как на улице что-то громко хлопнуло. Хомяк выскочил из дверей, огляделся. Послышался новый хлопок — он шел со стороны леса. Никита перехватил топор в руку, пробежался чуть вниз по склону холма и обнаружил между кустов рябины деревянную крышку. Стоило ее приоткрыть — в лицо пахнуло холодом.
— Да это же ледник! — сообразил Хомяк, оттаскивая крышку и заглядывая внутрь. На полках, над глыбами запасенного с зимы льда, стояли деревянные миски, кадушки, свисал крупный свиной окорок. — Ага!
Тушу забитого утром кабанчика Никита торопливо перенес сюда же, затем перетащил свежепойманную рыбу.
— Коптильню надо будет сделать, — наметил себе он. — Или поискать сперва: наверняка у хозяев имелась. И погреб поискать, где они картошку, да капусту хранили. Так, что теперь? А, свиней покормить!
Войдя в дом, Хомяк обнаружил в углу дома незамеченный раньше ухват. Подивившись своему ротозейству, он подхватил инструмент, отодвинул заслонку и… В печи стояло два горшка! И огонь горел ровный, словно кто-то минуту назад дров подкинул.
Никита выпрямился, посмотрел по сторонам. Нет, дом пустой.
— Сено не забыть убрать, — мысленно отметил он, потом подхватил-таки ухватом горшок с варевом для свиней и вынес на улицу остывать: чертовщина — чертовщиной, а свиней кормить нужно. Вернувшись в жилище, он прошелся по полу, внимательно глядя под ноги: наверняка ведь подпол должен быть, в котором овощи хранятся. Подпол действительно нашелся — в дальнем от печи углу. Здесь, на земляном полу, в нескольких загородках оставались с прошлогоднего урожая репа, свекла, десяток средних капустных кочанов, луковые и чесночные косы.
— И огород у хозяев тоже где-то имеется, — сделал вывод Хомяк. По всему выходило, что с голоду он и сейчас не умрет, и запасы на зиму сделать сможет — но в одиночку придется изрядно покрутиться.
Выбравшись наверх, Никита остановился перед печью. Его мучило любопытство и голод — а запахи из-за заслонки доносились весьма аппетитные. Наконец он решительно отодвинул заслонку, подцепил ухватом горшок, подтянул к себе, открыл крышку и заглянул внутрь. В прозрачном бульоне, подернутом золотистой пленочкой жира, в окружении белых луковиц и светло-желтых ломтей каких-то кореньев, плавали, выставив ребра, крупные куски рыбы.
— Ух ты-ы! А я думал, домовой озорует! — Хомяк еще раз прошелся по дому, заглядывая под лавки, никого не заметил, решительно махнул рукой, кинул с полки на стол деревянную плошку, черпаком выложил в нее пару кусков, добавил вареного лука, после чего вернул горшок в печь, а сам приступил к трапезе.
Стоило ему облизать последнее ребрышко, как с улицы опять послышались
