единственный, желанный… Не спрашивай меня об этом. Очень тебя прошу, не спрашивай. Не надо…
В Анинлове Зализу ждал неожиданный сюрприз: возле дома начищал зерцала незнакомый московский отрок лет семнадцати. В одной рубахе — белой с вышитым воротником — он казался очередным пришельцем из иных стран. Слишком уж привык опричник, что в Северной пустоши без доспеха ни один боярин из дома не выходит. А здесь: сидит беззаботно рядом со сваленной в кучку, рядом с плащом, кольчугой, да тряпочкой, насвистывая, работает.
Увидев Зализу, юный воин вскочил, приложил руку к груди:
— Здоровья тебе, Семен Прокофьевич, искренне желаю. Те же пожелания государев человек Андрей Толбузин тебе шлет.
— Здравствуй и ты, отрок, — спустился с коня опричник. — Пусть у государева человека Андрея годы будут долгими, а здоровье крепким.
— Благодарствую, Семен Прокофьевич, обязательно слова твои сотнику передам. А он посылает тебе со мной весточку малую, из Александровой слободы.
«Видать высоко вознесся боярский сын Толбузин, — улыбнувшись, мысленно порадовался за друга Зализа, — коли с весточками своими отроков княжеских посылает».
Новенькие зерцала, шишак с алым сафьяновым еловцем, дорогое шитье на вороте, расшитый же поддоспешник из тонкого войлока, золотая с алыми каменьями фибула у плаща, несколько перстней на пальцах явственно показывали, что положение гонца при государе намного значимее, нежели положение засечника из самого дальнего и забытого уголка Руси, а сам отрок при желании способен выкупить весь Ижорский погост вместе с деревнями и усадьбами, и особого убытка в кошеле не ощутить. А вот поди ж ты, погнали его в Северную пустошь ради обычного письмеца, и вынужден он кланяться нищему порубеж-нику со всем уважением.
— Покормила тебя Лукерья, приняла достойно? — поинтересовался опричник.
— Благодарствую, Семен Прокофьевич, сыт, отдохнул с дороги, в бане вчера попарился, — отрок отошел к седельной сумке, лежащей на крыльце и извлек из нее плотно скрученный свиток. — Вот оно, Семен Прокофьевич.
Зализа принял письмо, отошел в сторону, сел в траву на краю поля, сломал печать, пробежал грамоту глазами. Потом перечитал еще раз, медленнее и откинулся на высокие белоголовые ромашки. Кажется, он начал понимать, что заставило друга послать ему весточку спустя два года молчания. Опричник еще раз поднес грамоту к глазам:
«…Харитон Волошин в крамоле кается, вину всю на себя одного берет, в чистоте знакомых и родичей своих на дыбе и на кресте клянется. Сын его Ростислав из Казанского ханства приехал, за отца молит.
Государь милостив».
«Государь милостив» — и этим сказано все. В отрочестве Ивану Васильевичу бояре не раз указы на смертную казнь подпихивали. Он по молодости подписывал, и лишь возмужав, понял, какую непоправимую жестокосердие чинил. По сей день царь за те грехи, за души усопших Бога молит, и новых казней чурается. Государь милостив… Не раз изменников явных и тайных от заслуженной кары избавлял, на совесть их черную уповая. За измену страшную, за помыслы о душегубстве не избежать казни боярину Волошину — но сына его гнев царский явно обойдет, жены его и дочери опала минует. Государь милостив… А что Ростислав Волошин в отместку за отца измыслит? Как на милость царскую государеву человеку ответит?
Зализа зажмурился, пытаясь вызвать в себе ненависть к изменнику, представляя себе картины его кошмарных деяний — как злил себя обычно перед схваткой с врагами — и с удивлением обнаружил, что не может этого сделать! Не осталось после волошинской крамолы на берегах Невы ни разоренных деревень, ни плачущих сирот, ни поруганных женщин. Погоня была, волнение, стычки мелкие — разора не случалось. Измена осторожно прошла по самой грани, не коснувшись бедой никого из обычных мирян, возделывающих свой хлеб на полях и долах Северной пустоши. Господь оградил? Али и вправду не было черной злобы в душе боярина Харитона?
— Нислав, ты коней уже расседлал?
— Команды не было, — со своей обычной грубоватостью ответил стрелец.
— Это хорошо, — поднялся на ноги опричник. — А ты, отрок, своего жеребца седлай, дальше мы поедем. Ноне я в своем доме бываю редко.
Миновав Поги, Зализа отпустил Нислава в Еглизи, к Матрене, наказав через пару дней быть наготове, а сам, вместе с московским гонцом, спустя шесть часов въехал в гостеприимно распахнутые ворота бывшей волошинской усадьбы. Ярыга неплохо потрудился, взяв хозяйство в свои руки, и следов давешнего разора ноне вовсе не осталось. Тын стоял прочно — разве светлые новые колья выделялись на фоне старых, потемневших от времени; двери висели починенные, поломанную рухлядь, вынесенную из: дома во двор, давно спалили в кухонной печи.
Ярыга Твердислав встретил государева человека, как и положено, у ворот, низко поклонился.
— Устали мы с дороги, — коротко бросил ему Зализа. — Вели стол накрыть и баню истопить. Комнату гостю моему светлую отведи.
Он спрыгнул на утоптанный двор и добавил:
— Вижу, с усадьбой управляешься, молодец.
Твердислав ничего не ответил, поглаживая жеребцу морду. Отрок, предупреждающе вскинув на подбежавших подворников руку, самолично отстегнул седельную сумку и взял с собой. Зализа заметил, что не доверил гость не тот тюк, в котором лежал дорогой доспех, а сумку с грамотами. Видать, не только к порубежнику гонец путь держал, имелось у него и еще некое тайное дело.
— Идем со мной, боярин, — отпустив коня, обратился к отроку ярыга. — Светлицу тебе покажу.
Зализа в провожатых не нуждался. Он дошел до бывших волошинских покоев, минуту постоял у распахнутой двери. Новой перины в усадьбе не нашлось, набивать тюфяки сеном они брезговали, а потому кровать его так и стояла голая — одни доски. Иконы вернулись на место в красный угол, но лампада перед ними не горела. Видать, обиделся кто-то на святых покровителей боярина, чести им оказывать не желал. Опричник вздохнул, сделал еще несколько шагов и вошел к Алевтине.
Девка нервно вздрогнула, суетливо принялась переплетать косу.
— Вот что, Алевтина… — с запинками выдавил из себя Зализа. — Ты давай… В Замежье поехали, в церковь… Венчаться…
Быстрые пальчики боярской дочки замерли. Глаза ее оторвались от пола и едва ли не впервые за месяц поднялись на него. Девка мелко затрясла головой:
— Нет… Не пойду… Не хочу… Не буду! — она вскочила, метнулась к двери, едва не сбив его с ног, помчалась куда-то вглубь дома.
— Да куда ты? — Семен ожидал чего угодно, но только не такого. — Куды побегла? Ладно, вернешься. Никуда не денешься
В распахнутое окно, выходившее во двор, были хорошо видны выходящие на лесную дорогу ворота. Когда в них промелькнул зеленый с желтой вышивкой сарафан, опричник сразу понял, что у девки просто помутился разум и она не ведает, что творит:
— Куда?! Ночь скоро!
Он метнулся через покои, громко звеня доспехами, на крыльце сбросил плащ и кинулся за ворота. Хитрая девка по дороге не побежала — сразу свернула в лес, но Зализа не зря два года метался по лесным тропам, скрыться от него было не так-то просто. Вот череда свежепримятых травинок, вот оборвавшийся с ветки орешника лист, разрыхленная быстрыми шагами хвоя. Опричник прислушался, а
