С грохотом упали на берег сходни, двое одетых в рубахи и шаровары слуг вывели по толстым доскам тонконого вороного жеребца, тут же принялись его седлать. Следом сошло еще несколько коней – но этих вели уже вооруженные ятаганами воины.
Последними на сходнях появились пятеро сипахов в обычных арабских доспехах: островерхие шлемы, кольчужные рубахи с вплетенными в гибкую броню большими округлыми дисками на груди и продольными пластинами на животе; обшитые железной чешуей, похожей на большие медные монеты, подолы и короткие рукава. На поясах висели кривые сабли и длинные кинжалы – копья и небольшие легкие щиты ожидали османских рыцарей у седел.
Поднявшись на коней, кавалькада сорвалась с места и помчалась через город, нещадно сбивая с ног зазевавшихся людей, да еще и огревая их плетьми, дабы в следующий раз были внимательны и почтительны.
Охраняющие ворота янычары не только не попытались задержать всадников или хотя бы узнать, кто они такие – воины дружно навалились на груженую изюмом и вяленой рыбой повозку, оказавшуюся на дороге, сворачивая ее в сторону, после чего вытянулись в струнку, выпятив грудь. И только когда сипахи умчались вверх по дороге, один из янычар почтительно пробормотал, глядя им вслед:
– Султанский гонец прибыл…
Тридцать верст – смешное расстояние для застоявшегося коня арабской породы, и гонец преодолел его широкой рысью всего за пару часов, вскоре после полудня спешившись у окаймленного двумя высокими, островерхими минаретами желто-коричневого ханского дворца.
Стоящая у дверей стража, нутром учуяв важного гостя, посторонилась, пропуская сипахов внутрь.
– Где хан? – одними губами спросил начальника караула один из гостей.
Десятник, кивнув, первым побежал вперед.
По счастью, Сахыб-Гирей в этот час не нежился в гареме, не спал, и попивал кофе. Он как раз собрал свой диван – калги-султана, калмакана, гурэддина, верховного муфтия, кырым-бека рода Шириновых, самолично Барын-бека и Аргин-бека и двоих богатых греческих откупщиков.
Охраняющая покои стража крымского хана так же догадалась не вставать на дороге османских рыцарей, и сипахи без стука ворвались в усыпанную подушками комнату.
Над диваном повисла мертвая тишина. Первый из вошедших сипахов расстегнул поясную сумку, извлек из нее деревянную трубку, закрытую крышкой и запечатанную воском со свисающей печатью, почтительно поцеловал и двумя руками протянул Сахыб-Гирей.
– Великий султан Селим, сотрясатель вселенной, мудрейший и величайший посылает тебе свой фирман, уважаемый хан.
Сахыб-Гирей, в чьих жилах смешалась кровь генуэзских поселенцев, русских невольников и татарских завоевателей, давших новому народу свое имя – черноволосый, кареглазый и светлокожий, поднялся навстречу, с поклоном принял письмо и тоже почтительно поцеловал футляр. Годы иссушили хана, успевшего дважды побывать на троне Казанского ханства и почти треть века – на крымском престоле. Он стал худощавым, щеки ввалились, лицо покрылось мелкими морщинами, веки казались пергаментными и полупрозрачными. Но суставы его по-прежнему оставались подвижными, а разум еще не покинул старое тело.
– Сим он повелевает тебе, хан Сахыб, – продолжил воин, – не медля собрать свои кочевья, своих воинов и вассалов, направиться в земли черкесские, карачаевские и касогские, дабы к осени добыть для него десять тысяч молодых невольников на весла для строящихся ныне в Гелиболе галер.
– Слушаю и повинуюсь, – опять поцеловал султанский фирман Сахыб-Гирей и повысил голос: – Повелеваю немедленно разослать призыв во все подвластные мне улусы, дабы все воины, услышавшие его приготовили с собой припасы на три месяца похода, трех запасных коней, оружие и собрались… – хан покосился на калги-султана.
– Ор-Копа, – подсказал военачальник.
– В степи у крепости Ор-Копа! – закончил хан.
И еще прежде, чем султанский посланник покинул стены дворца, из него во все стороны один за другим помчались нукеры из тысячи ханских телохранителей, каждый с двумя заводными конями и единственным требованием: к оружию!
Правда, имелся в этом приказе один небольшой момент, малопонятный простым татарам, но вызвавший широкую улыбку Кароки-мурзы: Сахыб-Гирей отводил на подготовку к набегу не обычные три или четыре недели, а целых семь – полтора месяца. Это означало одно: крымский хан рассчитывал дождаться, пока Девлет-бей вернется из своего обычного весеннего набега на русские окраины и либо включить ушедшие с ним сорок тысяч нукеров в свои ряды, либо вовсе поручить руководство войной получившему за последние годы немалую известность племяннику.
По всему Крымскому ханству стар и млад, не пошедший добровольно с Гиреем-младшим, ныне доставали запылившиеся от безделья кожаные мешки, сушили на огне пшено, затем толкли его или обжаривали с солью, а некоторые – мололи на небольших ручных мельничках. В те же мешки укладывались обычный или кобылий сыр, мясо, баранье, козье или лошадиное, копченое, или вяленое, или сушеное, изрезанное на мелкие кусочки и лишенное костей.
Но много ли времени нужно степняку, извечному кочевнику, чтобы сняться с места? Считанные часы. Посему большинство татар, получив приказ, не стали никуда торопиться, а лишь проверили – насколько легко выходит из ножен древняя сабля, достаточно ли стрел в колчане, не рассохлось ли ратовище у копья, да не потрескалась ли дуга тугого лука. А потом снова вернулись к своим тучным стадам.
Заторопился только сотник Алги-мурзы Шаукат – взяв с собой половину воинов, охранявших дворец султанского наместника, он умчался на север с письмом Кароки- мурзы, предназначенном для Девлет-Гирей. Мурза советовал своему татарскому союзнику, что уже должен возвращаться из набега и как раз подходить к Изюмскому броду, до конца июня в ханство не входить – пусть обленившийся Сахыб исполняет султанский приказ сам.
Впрочем, наверное, мчались на север и другие гонцы – потому, что спустя две недели после получения в Бахчи-сарае начальственного фирмана, сообщение о поднимаемом для похода на Северный Кавказ ополчении достигло московского Кремля.
– Боярыня, – подбежав, торопливо поклонился Ефрем. – Гости к нам нагрянули.
– Кто?
– То не ведаю, – выпрямившись, холоп поправил на боку саблю. – Сказывают, бояре московские.
– Сейчас иду, – кивнула Юля. – Ступай.
Мальчишка, опять поправив саблю, убежал обратно на стену.
Всем шести холопам, выжившим после схватки с лезущими на стену татарами, Варлам подарил по сабле – настоящей, московской, которой человека вместе с доспехом пополам развалить можно, и железо им в Ельце купил – куяки сшить. Саблями мальчишки гордились, расставаться с ними отказывались и днем и ночью – но привыкнуть к висящей сбоку тяжести никак не могли.
Господи, восемнадцать лет – дети ведь еще!
Юля попыталась вспомнить себя в восемнадцать лет. Помнится, на союзных соревнованиях она уже побеждала, мастера спорта получила. И считала себя совсем взрослой. Собиралась в ближайшие годы чемпионкой мира по стрельбе из лука стать, а потом не спеша выбрать из тысяч преданных поклонников самого достойного. Да она в восемнадцать лет уже приобрела известность.
