только боковым зрением увидать можно, да и то не всегда. Ну, или если он сам этого захочет – но зачем ему этого хотеть, спрашивается? Это раньше домовые, бывало, показывались иногда, а теперь… ни к чему это, баловство одно. Молодежь еще иногда, бывает, шалит, хулиганит – люди этих мальцов «полтергейстом» прозвали, «шумливым духом».
Ну, все мы когда-то были детьми…
Оно, конечно, как раз дети-то домовых и видят. Совсем еще маленькие – младенцы. Если младенец смеется или плачет невесть с чего – точно домовой ему или козу состроил или рожу страшную скорчил. Ну а потом они подрастают и глаза приучаются отсеивать «то, чего не бывает». А домовым только того и надо.
Еще пьяные домовых порой замечают. И те, кто травки всякие нехорошие курит, да зелья поганые через иголки впрыскивает. А только кто ж им поверит-то? Они сами своим глазам не верят – примерещилось что-то, и все тут. Да и нечасто такое бывает – глаза нужно так залить, чтоб вообще никаких больше мыслей не осталось.
Ну, а что животные домовых видят, это ни для кого ни секрет. Твари бессловесные, безгрешные много такого замечают, чего люди знать не знают, ведать не ведают. Особенно у кошек ловко получается – кошки все видят, видимое и невидимое. У собак похуже – эти домовых не глазами видят, а носом чуют.
Прокоп поежился и поднял воротник. Ночка выдалась холодная. Лето хоть пока и не кончилось, а все одно – прохладно по ночам, ветерком с Волги веет. Еще пара дней, и осень явится – с дождями, с ветрами…
Старенький домовой грустно посмотрел на предмет, зажатый в ладони, вздохнул и юркнул через дорогу – в дом напротив. Так и не понял он, о чем в этом письме говорится, пусть уж Венька разберется, он паренек смышленый, мерекает во всякой механиции. А он, Прокоп, для этого стар – поздно ему переучиваться.
Домовые-то живут ого-го сколько – вот и не поспевают за людьми. Очень уж те быстро меняются. Вроде еще совсем недавно царь был. Потом – царя скинули, коммунизм строить зачали. Домовые первые лет тридцать и понять-то не могли – что за коммунизм такой, зачем надобен? Постепенно начали соображать некоторые. Михей в городе самым первым суть уловил – он вообще башковитый мужик. И решил – раз уж Большаки этот самый коммунизм строят, так и нам, Малому Народцу, не зазорно будет. Надо тоже перенять.
Ну ладно, переняли.
И на тебе! Фу-ты, ну-ты, лапти гнуты! Не успели за дело взяться как следует – так уже все! Нету больше коммунизма! Опять Большаки в другую сторону развернулись! Старое все снова поломали – и опять сызнова! Теперь уже что-то другое затеяли – не с царем, но вроде похоже. Ну и вот стоило ради каких-то семидесяти лет огород городить?! Только-только начали, как уже все – конец!
А им-то, им-то что делать?! Домовым-то?! Они же уже взялись, уже настроились! Домовые быстро перестраиваться не умеют! Вот уж больше пятнадцати лет прошло, а они все трепыхаются, все еще не поняли до конца, что уж и нет никакого коммунизма! И еще, наверное, столько же пройдет, пока окончательно поймут. Михей, вон, в затылке чешет, никак разобраться не может – что ж делать-то теперь? Опять старое ломать, новое строить? Да сколько можно-то?!
Михей, он вообще старается в ногу со временем идти. За Большаками поглядывает, все у них перенимает – ну чисто мартышка. Даже ликом – копия нынешнего городничего, только маленький. Их теперь почему-то по-аглицки кличут – мэрами. А чем «городничий» плохо было? Михей, вон, городяник – значит, наибольший домовой из всех, за всем городом приглядывает.
Снова скрипнула дверь. Теперь уже другая – дверь подъезда. Венька в четырехэтажке живет – тоже старенькой, но все ж поновее, ей и пятидесяти годов еще не исполнилось. На третьем этаже.
На самом деле, он во всем доме живет, но на третьем квартира есть пустая, вот Венька там все время и болтается. С этим своим… как его… компьютером.
– Венька! – тихо поскребся в дверь Прокоп. – Венька, ты дома?
– Есть децл, – послышалось оттуда. – Заходи, старый, мы тебе чаю на спину нальем.
Прокоп бесшумно просочился в тоненькую, почти неразличимую щель между дверью и косяком. Стены, заборы, двери для домового – не более чем дорожная разметка для человека. Не преграда. Надо – в любую щель прошмыгнем, хоть с волосок. А если даже такой нет – и сквозь стену пройти не побрезгуем.
Особенно если ты не обычный домовой, а господар!
В пустой однокомнатной квартире из мебели только телефонная розетка. И компьютер. Перед ним, прямо на полу, сидит и курит Венька – мелкий и очень уродливый гремлин. Прокоп сдернул с головы старый помятый картуз и начал теребить его в руках, не зная, с чего начать. Предстоит просить об одолжении, а Прокоп этого жутко не любит – не к лицу ему, старому господару, кому-то обязанным быть.
– Кхе! Кхе! – закашлялся он, ощутив сладковатый дымок. – Охти мне, Венька, да что ж ты делаешь-то, идол?! Табачищем навонял! Постыдился бы!
– Мой дом – хочу воняю, хочу нет, – невозмутимо ответил гремлин. – И это, кстати, не табак.
Прокопа передернуло. Домовые не только никогда не курят сами, но и вообще не выносят табачного запаха.
Впрочем, некоторые еще как дымят – те, что опустились до звериного состояния, «обесенились». Но Прокоп-то не из таких – он домовой порядочный, всякой дрянью не балуется и курильщиков не любит.
Да и самих гремлинов Прокоп не любит, что уж тут поделаешь… И то сказать – за что их любить-то? Гремлины – народец молодой, всего несколько веков по земле бродят. Говорят, немецкие зелейники, алхимиками именуемые, в своих пробирках их вывели. Так ли было, не так ли, теперь уж никто не ведает.
Разбрелись гремлины по свету, расплодились неимоверно. Технику обожают страстно – особенно им эти новомодные компьютеры полюбились. В этой ихой Сети Интернет гремлинов на самом деле океан – Венька рассказывал, что ему подобные обожают ползать по форумам и чатам (что это такое – Прокоп не понял), а там знай кривляются, да обкладывают всех по матушке.
Сам Венька постоянно пасется в каком-то «жэжэ» – а как это переводится, так и не объяснил, только хихикал долго. Вредные они, гремлины, характерец у них зело гнусный, да противный. А умишко – крохотный, только на пакости и пригодный.
Но в технике фурычат лучше всех, тут не поспоришь.
Венька – гремлин молодой, четыре года всего. Они – твари быстроживущие, уже в три года взрослые, а в тридцать – дряхлые старики. Не позавидуешь. Да и выглядит неказисто – мелкий, тощий, кожа пупырчатая, в бородавках, зеленовато-бурая, пятнистая. Уши огромные, глазищи плошками, пастенка вся в зубишках мелких, ноздри вертикальные, узкие, носа вообще нет.
– Ты у меня сегодня первонах, старый! – сообщил Венька. – Народ чего-то с утра неактивный, за весь день ни одного камента! Нет, я так тысячником не стану! А хочеццо… Хотя чего в нем хорошего, если вдумаццо?
– Венька, прекрати свой жаргон, надоел уже! – повысил голос домовой.
– Кисакуку! Ты с какова горада? – ехидно спросил гремлин.
– Венька, не дури!
– ПНХ! – фыркнул гремлин. – Старый, ну до чего ж ты не продвинутый… Учи албанский!
Прокоп сурово насупил седые бровищи. Здоровенные, как у филина, они составляют предмет его искренней гордости. Венька пошевелил ушами, противно хихикнул, но мордочка молодого гремлина все же слегка посерьезнела.
Разумеется, он знал, что ругани домовые не переносят – шутки шутками, но если переступить черту, домовой-господар может и убить. Сила в ручищах Прокопа огромная – он даже Большака при нужде задушить может, не то что гремлина.
– Ладно, старый, тебе чего? По делу – или так, каменты почитать?
– Да мне вот… письмо передали… того… – засмущался Прокоп.
– И чего?
– Ну так… это… дом мой сносят… – утер глаза старый домовой. – Сто лет стоял, никому не мешал, а теперь вот… и-и-и!… автостраду расширять будут, будь она неладна… Кому дом-то мой помешал?!
– Раскас жызненный, – безразлично пожал плечами Венька. – А я-то при чем?
