ее или отрубить голову. Ведь может собрать толпу на площади и объявить: «Так, мол, и так, дорогие мои верноподданные. Перед вами предательница, помогавшая злобным имперцам, жаждущим под стенами города вашей крови, вашего серебра, ваших женщин…» Воодушевленная речью толпа любого на кусочки порвет. Уж что такое гнев толпы, Антоло знал не понаслышке. Сколько времени прошло, а до сих пор ребра побаливали!
Для себя же парень решил – отвечать на вопросы не будет.
Врать и выгораживать себя – глупо. Тот, кто считает врагов легковерными простачками, дурак втройне. Это в сказках герою удается обвести вокруг пальца злобных чародеев и королей, а жизнь гораздо сложнее. Она ведет жесткий отбор. Доверчивые и недалекие правителями не становятся.
Правду говорить тем более бессмысленно. Кто он такой, и так понятно, а подробности никого не волнуют. Конец известен хоть так, хоть этак. Тем более выдавать соратников как-то, мягко говоря, нехорошо. Даже если из-за этого соратника загремел сперва в тюрьму, а потом в армию. Даже если соратник спит и видит, как бы ловчее вцепиться тебе в горло. Даже если, узнав о твоей смерти, он зажжет жертвенный огонь в храме и возблагодарит Триединого за ниспосланное ему удовлетворение. Пускай. Зато никто не обвинит его, Антоло из Да-Вильи, в предательстве.
Как говорил Желтый Гром, вольный кентавр из Великой Степи? «Я не жалею, что Антоло из Табалы встретился на моем пути. Это честь – иметь такого друга…» Что ж, ему не будет стыдно за эти слова! А бывшему гвардейцу Кирсьену и Цветочку-Торке не придется жалеть, что они отправились в Медрен с ним вместе. Хотя… Где они сейчас? Ведь Лейна выдала всех сразу и не задумалась, что же делает. Ведь ее семья пострадает от гнева ландграфа в первую очередь. Мать, отец, сестры… Подумала она об этом? Ох, вряд ли… Не об этом думала, а как бы себя выгородить, спастись любой ценой… Ну не уподобляться же ему перепуганной девчонке?
Поэтому Антоло гордо молчал. Точнее, это он надеялся, что гордо, а как оно выходило на самом деле, не знал. Может, со стороны он выглядел перепуганным, забитым, потерявшим дар речи от ужаса? Кто знает?
Фальм, нехорошо кривясь, задрал голову табальца и заглянул ему в глаза.
Во имя Триединого! Лучше с голодной брухой встретиться.
– Северянин, – процедил барон сквозь зубы.
– Он из банды Кулака, – в который уже раз пояснил Джакомо. – Я его помню.
– Неужели и вправду его светлость так нужен генералу дель Овиллу? – Барон потер переносицу.
Череп и окружающие его наемники выразили красноречивое недоумение – пожимали плечами, переглядывались, делали круглые глаза, словно сборище плохих актеров. Из помощников бритоголового при допросе присутствовали двое: один седоватый с крысиной мордочкой, одетый почему-то в мокрый бригантин, а второй невысокий, плешивый, с родимым пятном на правой скуле.
– А прижжем ему пятки, все сам и расскажет, – как бы между прочим предложил Крысюк.
– Можно один глаз выколоть, – с противной усмешкой прибавил Плешивый. И невинно пояснил: – Два-то ему ужо без надобности…
– Да? – задумался Фальм. – А стоит ли?
– Стоит-стоит! – в один голос заверили его наемники, уже предвкушая развлечение.
– И девку тоже прижечь, – прищурился, как кот на сметану, Плешивый. – А то и…
– Девку увести! – сказал как отрезал барон. – И глядите у меня!
Дважды повторять не пришлось. По вытянувшимся лицам Крысюка с товарищем Антоло понял, что ослушаются приказа они лишь в том случае, когда надумают оставить сей мир быстро и безболезненно. А может быть, мучительно и долго. Это как повезет. Мелкому, можно сказать, еще повезло. Корд в пах. Мучился недолго.
Оставшись в пыточной лишь с Антоло и своим ближайшим помощником, Фальм оттолкнул пленника так, что тот стукнулся затылком о каменную кладку. Почти незаметным движением выхватил корд и располосовал на парне рубаху.
– Молчишь? Гордец!
Острие корда уткнулось табальцу в горло чуть пониже кадыка.
– Хочешь сказать, что не боишься? А ведь боишься…
Больше всего в этот миг Антоло хотелось сглотнуть. Ну, просто зудело внутри. Но он и вправду боялся, что перережет сам себе горло неосторожным движением.
– А это у тебя что? – Клинок двинулся ниже, к амулету, подаренному Желтым Громом. – Оберег? Как же так? Жрецы Триединого запрещают обереги? Или ты вероотступник?
Барон убрал корд и прикоснулся к сплетенной из волоса нитке.
Рявкнул, как ошпаренный кот.
Отдернул пальцы.
Его холеное лицо, украшенное остроконечной бородкой, перекосилось.
От чего?
От боли? От злости? От страха?
Похоже, от всего сразу.
Фальм тряс кистью, будто обжегся:
– Что это? Колдовство?
Антоло промолчал. Раз уж решил не отвечать на вопросы, нужно держаться. А то слово за слово… Он не почувствовал ничего. Да и не верил, что подарок кентавра имеет хоть малую волшебную силу. И все же… Может, искренность дарителя и впрямь наделила амулет какими-то способностями?
– Я сейчас его ковырну! – вызвался Череп.
Но барон жестом остановил его:
– Не трогай! Не твоего ума. Он сам все расскажет.
– Прикажете угли раздуть? – Похожая на оскал улыбка рассекла лицо наемника.
– Нет. «Аиста» ему сделаешь. Он нам невредимый пригодится больше, чем порченый…
– Как прикажете, ваша милость. – Джакомо развел руками, не скрывая разочарования. По всему выходило, пыток вроде некоего «аиста» он не любил.
Вскоре Антоло получил возможность строить предположения, почему именно. Скорее всего, Череп любил сам причинять боль. Ему нравилась власть над пытаемым, боль в глазах жертвы, стоны и мольбы о пощаде. То есть его стихией были угли, клинья, клещи, дыба и тому подобное. А дожидаться, когда подействует «аист», скучно и неинтересно.
Табальца сноровисто оттащили в каменную клетушку два на два шага, раздели, бесцеремонно уложили на кучу гнилой соломы вперемешку с нечистотами, накинули на шею ржавый железный ошейник, от которого тянулся странный прут с приспособлениями, похожими на кандалы. Ручные и ножные. Поначалу Антоло недоумевал: в чем же заключается пытка? Подумаешь, заковали! Небось, Желтому Грому в колодках да с его ростом приходилось куда как тяжелее! Поэтому за дальнейшими действиями наемников он наблюдал как бы со стороны – со здоровым любопытством, но не вмешиваясь и не препятствуя. А они, пользуясь покорностью жертвы, согнули ему ноги в коленях, плотно
