выкинуть штуку почище этой.
— Э-э, нет. Бродячих циркачей я нагляделся за свою жизнь. Это не то. Ни один из них не выпустит струю огня на двадцать шагов. Вот. Тут другое. Ты — чародей, Молчун. И ты нам нужен.
— Да какой же из меня чародей! Ты хоть видел настоящего мага?
— Видел. И сейчас на него гляжу.
Нет, ну просто слов не хватает! А отмолчаться, похоже, в этот раз не выйдет. Хоть молчание — золото, а спасаться серебром надо. Только как, скажите на милость, объяснить этому седому, въедливому мужику, что удрал я из Храмовой Школы потому, что осознал ничтожность своих способностей? Как растолковать, что Сила, разлитая, рассредоточенная в Мировом Аэре, просто так в руки не дается? И даже очень хороший маг, жрец высшей ступени посвящения, по сути, бессилен без предварительно заряженного амулета. Потому что одно дело — воспользоваться сконцентрированной, чистой Силой, сформировать и направить поток в нужное русло, а совсем другое — собирать ее по крупицам и лепить из них нечто такое, что можно применить с пользой для дела. Поэтому главным признаком, по которому строгие учителя Школы определяли, состоишься ты как маг или нет, как раз являлось умение собирать Силу, черпая воду решетом, и заряжать амулеты. Этому искусству я так и не смог научиться. Не дано. Хотя у меня вполне сносно получалось работать с готовыми, напитанными кем-нибудь амулетами. А кому нужен маг-нахлебник, пользующийся плодами чужого труда?
— Послушай, Белый. — Я постарался придать голосу как можно большую убедительность. — Я — не маг. У меня нет никаких способностей. То, что ты видел в ту ночь, не Стрела Огня, а так, пшик. Не способен я даже перепелку зажарить чародейством.
— Хорошенький пшик! Струя пламени толщиной в руку! Если бы Эван не увернулся…
— Да он и не уворачивался!
— Скажешь тоже! Как же он тогда не сгорел?
— А я что говорю? Настоящий маг сжег бы и Эвана, и десяток людей из толпы, а еще пропалил бы дырку в дальнем холме. То, что сделал я, — видимость, а не волшебство. С перепугу, что называется. А силы в моей магии — раз-два и обчелся! Да я сейчас и трубки не разожгу без огнива. Веришь?
— Не верю.
Ну что тут поделать?
— Молчун. — Голова мягко взял меня за рукав. — Молчун, мне все равно, за что тебя изгнали твои собратья-чародеи. Мне наплевать, сколько тайн ты хранишь за душой. От кого скрываешься и что скрываешь. Помоги нам. Поддержи в трудное время, и тебя поддержат, когда придется туго.
И тут меня окончательно разобрала злость. На самого себя прежде всего. На упрямого Белого, привыкшего верить прежде всего своим глазам, а потом уже чужим речам.
Перед славным выбором он меня поставил. Отказаться? Самое честное решение, конечно. Но, поскольку убедить Белого в своей магической несостоятельности мне все едино не удастся, отказом я сразу противопоставлю себя не только голове прииска, но и той упрямой кучке старателей, что стремится сделать нашу жизнь как можно более похожей на человеческую. В глубине души я хотел быть с ними. Хоть малой малостью, а помочь. Только не нужен им Молчун-старатель, Молчун- траппер, Молчун-недоучившийся жрец. Они хотят видеть рядом с собой Молчуна-чародея, способного, если возникнет надобность, щелчком пальцев испепелить авангарды армий Экхарда, движением бровей спустить с гор каменную лавину на головы сидам ярла Мак Кехты. Согласиться я тоже не мог. Нельзя допустить, чтобы в тебя поверили, заронить надежду, а потом подвести в самый трудный момент. Это хуже предательства.
Поэтому я покачал головой:
— Извини, Белый. Я не могу тебе объяснить, а вернее, ты не хочешь слушать мои объяснения. Не маг я…
Очевидно, голова все-таки надеялся уговорить меня. Вот что бывает, коли уверил себя в несуществующем. Как ребенок малолетний, право слово.
— Вот ты как, значит, Молчун? — Глаза его опасно сузились. — Моя хата с краю?
— Послушай…
Продолжить я не успел, да и не знал, по правде говоря, что еще сказать. Дверь моей хижины отворилась, и за порог выскочила Гелка. С ведром. Опять по воду — не иначе стирку затеяла. Щеки ее раскраснелись от печного жара так, что веснушек почти не видать стало. Пробегая мимо нас, она перекинула рыжую косу за спину, потупилась — меня девка до сих пор робела, не говоря уже о Белом, — и протараторила скороговоркой:
— Лепешка на столе. Будешь уходить — рубаху оставь. Я там чистую положила.
Вот умница дочка! Ну когда раньше я по два раза на месяц чистую рубаху надевал?
— Спасибо, белочка. Сама-то хоть поела?
Гелка кивнула на бегу и скрылась за отвалом подле покосившегося домишки, где раньше жил Карапуз.
— Золото, а не девка. — Переполнявшее меня умиление просилось поделиться с кем угодно, а чем Белый плох для такого случая?
— Просто чудо, — отозвался голова и вдруг скривил гаденько губы. — А правда, это, парни болтают, Молчун, ты с Гелкой как с бабой живешь?
Вот тебе, старый, и имперская пенсия! Только размякнешь, высунешь краешек души из-под заскорузлого панциря одиночества, а тебе тут же — на — ведро помоев! И кто? Белый, которого уважал я, пожалуй, побольше, чем кого иного. Это что ж про меня треплют по закоулкам остальные?
Сам не заметил, как на ногах оказался. В руках — ворот рубахи Белого. Даром, что он на полголовы выше, в плечах шире, да в драке, верно, не такой олух, и корд на поясе.
— Счастье твое, падаль, — прорычал я, не узнавая собственного голоса, — что не маг я. Я б тебя горсткой пепла развеял к хренам собачьим!
Голова перетрухнул. Еще бы! Хотел просто уязвить, а может, через стыд приневолить к делу, к которому добром не уговорил. А вышло-то еще хуже.
— Ты, это, Молчун… Ты что… Тише… Тише. — Побелевшие губы выплевывали слова судорожно, неохотно. А за оружие и не подумал схватиться.
— Пошел прочь, голова! — Пальцы разжались, давая хлипкому полотну медленно выскользнуть на свободу.
Белый плюхнулся задом на лоток.
— Убирайся и никогда ко мне не приходи больше. Слышишь? Никогда!
Я развернулся и пошел в дом. Хотелось плюнуть в перекошенную страхом рожу, но гнев уже уступал место брезгливости. Всяк меряет людей по себе. И приисковая братия ничуть не лучше любой другой толпы.
— Молчун, ты что — расстроился?
Слова Белого позади доносились слабо сквозь барабанный бой пульсирующей в висках крови.
— Молчун, ты что? Я ж так ляпнул… — Источенная непогодой дверь, знакомая до каждой трещинки, каждой отколовшейся щепочки, с громким стуком захлопнулась, едва не оборвав петли. Дверь-то в чем виновата? Я прижался к ней спиной и затылком, словно Белый ломился следом. Вот еще глупости! Наверняка он уже ушел.
В доме аппетитно пахло свежеподжаренными лепешками и горячей похлебкой на дичине, но есть не хотелось. Прошла охота. Хотелось найти побольше тютюнника и выкурить
