подряд трубок пять. Или лучше глотнуть обжигающего хлебного вина. Такого, как варят веселины на зависть соседним народам.
А еще хотелось бросить все к стуканцовой бабушке, достать припасенный на черный день мешочек с горстью топазов и рвануть куда глаза глядят. Лучше на юг. Поближе к границам Империи, где тепло, цветут яблони и вишни, где люди не превратились еще в каменных крыс.
Так и сделаем. Прокормиться я везде прокормлюсь. И дочку не обижу. Самоцветов, если разумно их тратить, до конца жизни хватит. Еще и на приданое Гелке останется. Вот только, как добраться до благодатных краев, чтоб не попасть в лапы разбойникам, отрядам сидов- мстителей, охотникам за живым товаром? Ведь и без этих препятствий дорога обещает быть куда как нелегкой. Припасов наготовить надо. Вертишеек накоптить побольше, лепешек впрок нажарить. Сапоги лишний раз прошить. И Гелкины башмаки тоже, а то девка босая бегает — бережет обувку.
Значит, решено. Буду готовиться уходить.
Ловчая снасть у меня в углу, подле самой двери всегда стоит. Перекинув лямку подсумка через плечо, с петлей на палке под мышкой, я ушел, не дожидаясь возвращения Гелки. Трудно будет ей объяснить, почему к еде не притронулся. Ладно, вечером поговорим.
За беседой с Белым я и не заметил, что солнце поднялось довольно высоко, впилось жадными лучами в измученную землю. Нехорошо так говорить о небесном огне, подателе жизни, но в это лето вел он себя как лютый стрыгай-кровопивец. Высасывает из почвы, из растений, из живых тварей последние крохи жизни. И не верится, что скоро наступит яблочник, удлинятся ночи, поползут тяжелые дождевые тучи из восточных пределов, а за ним и златолист с частыми дождями, завершает который Халлан-Тейд — грустный праздник прощания с теплом.
Сегодня я надумал сходить к дальнему распадку — лиги две с половиной по самым скромным прикидкам. Ручей промыл там глубокий овраг, обнажив розовый камень костяка холмов. Две прохладные даже в разгар лета шершавые стены с частыми глазками полупрозрачного кварца и ярко сверкающими вкраплениями пластинок слюды. Снег там держался этой весной дольше, чем в любом другом месте. И был выше, почти вровень с оврагом. Значит, есть шанс найти невымерзший тютюнник на узкой полоске намытой вдоль ручья земли. Как раньше мне в голову не пришло поискать там? Может, потому, что тяжелые воспоминания уводили меня прочь от этого места? Дело в том, что на полпути к Холодному распадку, как называл я его для себя, стояло дерево, а на нем — грубо сбитый помост с когда- то ярко-желтыми, а теперь уж точно выцветшими на солнце тряпицами по четырем углам. Последнее прибежище Лох Белаха.
Путь мой лежал мимо красной скалы, давшей имя нашему прииску. Посмотришь чуть наискосок — точно злой веселинский жеребец прижал уши, готовясь нести всадника в горячую схватку. Ветер, дожди да морозы лучше всякого ваятеля прорисовали и раздутые ноздри, и дрожащую от возбуждения губу, и скошенный в сторону круглый конский глаз.
Покидая поселок для охоты, я всегда подходил к Красной Лошади, словно здороваясь-прощаясь. На удачу, что ли? Подошел и на этот раз.
Нет, все-таки жизнь учит тому, чему отец с матерью вразумить не могут. Еще десять лет назад я таким не был. Остался бы стоять, разинув рот, и схлопотал бы бельт промеж глаз. Сейчас, еще не успев толком осознать, кого вижу у скалы, я покатился в сторонку под прикрытие валунов и сухих бодыльев полыни. А уж оттуда, осторожно приподняв голову, пригляделся повнимательнее.
По дороге, ведущей к прииску, гуськом двигались всадники.
Где же человек Белого, обязанный следить сегодня за дорогой? Видит ли опасность? Успеет поднять тревогу?
В том, что вооруженные пришельцы несут новую беду, сомнений быть не могло.
Серые, соловые и светло-каурые кони ступали осторожно, мягко ставя точеные копыта на растрескавшуюся землю. Те, кто сидели в седлах, внешне производили впечатление расслабившихся путников, но почему-то сомнений не было — каждый в мгновение ока выхватит дротик из притороченного к седлу чехла или узкий меч. Вид дротиков, масть лошадей, а также нечто смутно знакомое в сбруе сразу натолкнули на мысль о перворожденных.
Сиды вернулись! Значит, прав голова. Сто крат прав, убеждая всех готовиться к борьбе с захватчиками. Остается надеяться, что у примкнувших к нему парней хватит сил и умения противостоять отлично обученным, закаленным в боях врагам.
Сколько же их? Впереди двое, потом по одному… Один, два, три… Двенадцать, тринадцать… Всего шестнадцать. С Лох Белахом никогда не приезжало больше десятка. И то это казалось страшной силой, повергающей в трепет одним своим присутствием. Правда, тогда еще многие не верили в собственные силы, не были заодно, не попробовали сладкого вкуса свободной жизни.
Взгляд помимо воли вернулся к первой паре. Серый и каурый кони шагали плечо в плечо. На первом сидел высокий перворожденный, в отличие от остальных не носящий ни шлема, ни кольчужной сетки на голове. Длинные белоснежные волосы, опускающиеся хвостом до середины спины, выдавали его возраст. Должен заметить, весьма почтенный — седеть сиды начинают после восьми сотен лет, как учил нас Кофон. Над его плечами торчали рукояти двух мечей. Это тоже отличало старика-сида от других, несущих оружие на перевязи на боку. Слегка откинувшись в седле, он внимательно осматривал окрестности. Так, что я сразу понял: шевельнись — и пропал.
Рядом, на кауром скакуне ехал… Вернее, ехала. Потому что это была женщина. То есть — сида. Даже мой неопытный глаз различил это сразу, несмотря на вороненую кольчугу и плетеный койф на голове, оставляющий открытым только лицо. Какая сида могла явиться сюда, на забытый Сущим, перворожденными и людьми прииск?
—
—
Мак Кехта! Вдова и наследница погибшего ярла! Явилась за своим добром. За хозяйской десятиной.
Мне сразу захотелось оказаться где-нибудь далеко-далеко. В Соль-Эльрине, например. А лучше — в Вальоне или Пригорских княжествах. Мы-то здесь отрезаны от остального мира и мало про что слыхали, но у бывалых, матерых караванщиков-арданов волосы вставали дыбом при одном только упоминании об отряде Мак Кехты. Она отличалась не только непримиримой ненавистью к людям, лишившим ее богатства и роскоши знатной ярлессы, но поистине звериной жестокостью. Хотя какой там звериной… Животные убивают ради пропитания. Даже стрыгай или космач. Стуканец убивает без причины, но не мучает свои жертвы перед смертью. На такое способны только перворожденные и люди. Выколотые глаза, растянутые между деревьями кишки, отрезанные гениталии, набитые во вспоротые животы горячие уголья…
Кавалькада приближалась и была от меня уже на расстоянии броска камня.
Какова же она, бешеная сидка?
Странно, но во внешности ее не было ничего пугающего или навевающего ужас. Роста, как видно, маленького — мне чуть выше плеча. Тоненькая, как подросток, — кольчугу, скорее всего, по особой мерке плели. Лицо миловидное даже по человеческим критериям (и это несмотря на то, что наши понятия о красоте очень сильно отличались от таковых у перворожденных), а уж для сидки — настоящая красавица. Двум разным расам трудно сойтись в определении прекрасного, когда речь идет не о качестве изделия ремесленника или удобстве той или иной вещи. Для людского взгляда раскосые глаза сидов, высокие переносицы, которые придавали их лицам сходство с диковинными птицами, и, в особенности, заостренные уши не могут показаться особо симпатичными. А нас перворожденные откровенно презирали, считая животными за курносые лица, за круглые уши и глаза.
Но Мак Кехта была хорошенькой. Может быть, так казалось потому, что кольчужное плетение койфа скрывало ее уши, делая больше похожей на девчонку-сорванца. Это впечатление только усиливала нависающая на брови золотистая челка, обрезанная неровно, второпях. А возможно, грустный излом губ и потупленные в гриву коня глаза не вязались с образом кровавой убийцы и
