кровью.
Делать нечего. Нужно признаваться — все равно отмолчаться уже не получится.
Я кивнул, краешком глаза отмечая, как медленно образуется за моей спиной пустота. Довелось как-то наблюдать стаю каменных крыс, разрывающих подраненную товарку. Воистину, люди ничем не лучше. Всегда готовы вцепиться слабому в глотку, пнуть упавшего, бросить на произвол судьбы обреченного. А исключения, вроде Сотника, поднявшего оружие на родного брата во имя спасения совершенно чужих ему людей, только подтверждают общее правило.
— Кличка!
Мак Кехта не собиралась терять времени даром. Я ответил:
— Молчун, — и тут же, непонятно зачем, перевел на старшую речь: — Эшт.
Знание языка перворожденных произвело эффект. По лицу ранее невозмутимой сиды пробежало легкое, как предрассветный ветерок над гладью реки, удивление. И тут же скрылось за маской высокомерия.
— Будешь головой, Эшт!
Вот те и нате! Попал ты, Молчун, между грифоном и пещерным медведем. Теперь тебе одна дорога — к Сущему. Откажешься — бельт между глаз или, того чище, запорют насмерть для острастки остальных. Согласишься — найдут в отвале со сломанной шеей на следующее же утро после отъезда перворожденных. Скажут, туда и дорога предателю, прихвостню остроухой сволочи.
Кто тогда о Гелке позаботится? Уж лучше пускай прямо сейчас прикончат. На миру и смерть красна, как говаривал учитель Кофон. Эх, Кофон, Кофон… В преданиях, которые ты во множестве нам рассказывал, герои всегда побеждали. Когда силой духа, когда острой сталью. Жизнь показала — мало правды в старинных легендах.
— Не буду.
Слова отказа пробирались на волю с трудом, а выпорхнули, будто птички. И сразу легче стало. Да не просто полегчало, а наплевать на все захотелось. Словно душа отделилась уже заранее, не дожидаясь лютой расправы, от тела и вспорхнула ввысь, наблюдая со стороны охнувшую и зароптавшую неразборчиво толпу, седого дурака с кривыми плечами и заносящую плеть сиду. Медленно, как во сне (только там бывает — двигаешься эдаким жучком, угодившим в каплю сосновой живицы), плеть опустилась. Страха не было. Не было и вполне обычного и ожидаемого желания уклониться, а коль не получится, так хоть съежиться в комочек. Я только слегка прикрыл веки.
Боль пришла не сразу. Вначале лопнула на плече недавно заштопанная и выстиранная Гелкой рубаха. На коже вздулся рубец, набряк багровым изнутри и рассыпался алыми бусинками. Я успел пожалеть одежку, в которой и полдня не походил, и тут…
Давненько меня не пороли — успел отвыкнуть. Словно штырь, в горне каленный, в руку загнали с размаху. Закричать не закричал, хвала Сущему, не опозорился, а вот зашипел сквозь стиснутые зубы не хуже рогатой гадюки.
Тут же все вернулось на круги своя. Не парил возвышенный дух над бренной землей, а скособочился жалкий мужичонка перед гордой воительницей.
— Ты будешь головой, салэх, — с нажимом повторила Мак Кехта.
Унизительная кличка. В переводе со старшей речи «салэх» — мерзкий, грязный, вонючий. Емкое содержание в коротеньком словечке. Учитель Кофон подробно объяснял, что так назвали сиды первых встреченных ими людей. Диких, необузданных наших предков, промышлявших охотой и собирательством кореньев.
Кулак с плетью вновь медленно поднялся, не торопясь, впрочем, наносить удар. Так учат собак и лошадей. Подчинишься — избегнешь наказания и связанной с ним боли. А кто мы, люди, собственно, для перворожденных? Вырвавшееся из-под хозяйского присмотра зверье. Зачастую мы сами даем им повод уверовать в это еще крепче.
Но только не сейчас…
— Нет, феанни, не буду.
Верно говорят знатоки: самый больной из ударов — первый. Человек равно быстро привыкает что к хорошему, что к плохому. На второй, на третий раз ощущения притупляются.
Я даже умудрился не зашипеть повторно.
Только поднес запястья к лицу, прикрывая глаза.
— Я научу тебя повиновению, салэх!
Видать, в детстве мечтала зверюшек всяким штукам да фокусам учить.
— Нет, феанни. В моей жизни и смерти ты вольна по праву сильного. Но душе моей только я хозяин. А теперь: хочешь — режь, хочешь — так ешь…
Яркие смарагды очей потемнели от вырвавшегося на волю, давно сдерживаемого бешенства. Пальцы зашарили по поясу в поисках рукоятки корда.
— Ах ты!!!
Ну что, Молчун, жил сикось-накось, так хоть помри, как положено сыну… А впрочем, какое кому дело, чей я сын? Как положено умирать человеку, уважающему себя.
Мак Кехта наконец-то нащупала кинжал. Потянула…
Узкая ладонь в кожаной черной перчатке накрыла ее кисть. Толкнула клинок на место. Этлен?
Телохранитель без малейшего усилия удерживал руку рассвирепевшей воительницы. Качая головой, произнес укоризненно:
— Феанни…
Сида оскалилась, как дикая кошка. Сейчас укажет дерзкому слуге, где его место.
— Нет! Не трогайте его!!!
От звонкого крика зазвенело в ушах.
Гелка рыжим растрепанным вихрем ворвалась между нами.
Из косы выбивались пряди. Голос прерывался — видно, что бежала почти от самого дома. Нарочно, что ли, кто-то надоумил? Хорошо хоть сапожки надела. Иначе ноги в кровь по нашим камням сбила бы.
Четыре самострела враз глянули на нас.
Этлен, попытавшийся при первых признаках переполоха отправить Мак Кехту к себе за спину, поднял руку успокаивающим жестом. Трудно поверить, но старик-сид улыбался. Одними глазами, но улыбался.
Сида открывала-закрывала рот, как снятый с крючка шелеспер. Она даже про корд позабыла от изумления. Кто мог ожидать такого поворота? Мне вспомнилось далекое детство — еще до Школы — и как опешил огромный пес боевой пригорской породы, сопровождавший меня повсюду, когда сунул нос в кусты и наткнулся на защищающую выводок утку-черношейку. Но пса было кому успокоить и отозвать, а если лопнет непрочное терпение перворожденной… Не дам я тогда за наши с Гелкой жизни и куска обманки.
— Не трожь его! — продолжала кричать девка, ошалев от собственной смелости. — Он хороший, добрый! А вы!.. Да он сам-один вашего хоронил! А ты плеткой!..
Ну вот, сейчас наговорит невесть чего — точно корд в бок схлопочет. Да и мне тогда не жить — зубами сиде в горло вцеплюсь.
Я тихонько взял Гелку за плечи и потянул назад. Кажется, что-то шептал успокаивающее, хоть самого впору водой отливать было.
— Погоди, — вдруг дрожащим голосом выговорила Мак Кехта (от чего он дрожит — от гнева, от презрения?). — Пусть говорит.
Только, пожалуй, не в состоянии Гелка сказать что-нибудь связное.
— Пусть говорит!
Привыкла сида повелевать. Как еще ножкой не топнула.
