выкручиваться прикажешь за роскошество твое? — Король ужа привычным жестом поднял раскрытые ладони, но ничего не сказал. И то верно. Не в Сейме же, в конце концов.
— Батюшка...
— Прощения не проси! Не заслужил! С шалавой этой, Хележкой Скивицей, кто связался?
— Она не шалава! — неожиданно твердо произнес Анджиг.
— Да? А из чего это следует? Ах, она скромная панянка, глазки к долу, на щечках румянец...
— Твое величество!
— Ты еще голос на меня повышаешь?
— Пани Хележка честная лужичанка. Ее князь Зьмитрок подбивал к злоумышлению против короны...
— А она прямо святая! Взяла да отказалась! Ну, прямо Лукася Непорочная!
— Не надо...
— Надо!
— Я не позволю...
— Что? Ты? Мне? Не позволишь? Да я тебя и спрашивать не буду! Уж в своем сыне я пока волен! Завтра же из хорунжего в сотники! И не сметь возражать! Коня вернуть Али-Зейнару! Саблю... Леший с ней, саблю себе оставляй. Все-таки на войну идешь. Глядишь, и пригодится. И не вздумай к матери бегать, слезу давить! Вовсе в урядники разжалую... А то и в рядовые!
— Твое величество...
— Ну, говори.
— Спасибо, твое величество, за доброту, за ласку, за заботу отцовскую...
— Да пожалуйста!
— ...на север с радостью поеду — от войны никогда не бегал... И голову с радостью, если надо будет, за Прилужаны сложу! Прощай, твое величество.
Пан Анджиг порывисто поклонился, развернулся на каблуках и выбежал из королевского кабинет, вопреки ожиданиям не хлопнув, а плотно притворив за собой двери.
Король, как только сын ушел, уселся в кресло. Так быстро, словно его под колени подбили оглоблей. Долгое время тяжело дышал, смирял бешено колотящееся сердце. Если бы кто видел короля Юстына со стороны, ужаснулся бы — насколько изможденным, больным и несчастным он выглядел.
Чуть-чуть отдышавшись, его величество перевел взгляд на писанное изображение лика Господа в углу. Прошептал:
— Не гордыни ради, а блага Прилужан для...
Позвонил в серебряный колокольчик, вызывая прислугу — вытереть чернила, прибрать мятые и рваные свитки. Нужно работать. Быть королем не одна лишь ответственность, но и тяжкий труд.
Бывший хорунжий, а ныне сотник Выговской хоругви Анджей Далонь снимал две комнаты на втором этаже дома, принадлежащего аптекарю Кильяну Мацюре. До гусарских казарм — рукой подать, но от королевского дворца идти довольно долго.
Последние два дня ночные заморозки в столице Великих Прилужан менялись дневными оттепелями. За ночь на скатах крыш намерзали аршинные сосульки, которые особым указом головы магистрата, именитого купца Гамельки Гарбаря, горожане обязаны были сбивать длинными палками, дабы, оттаяв утром, не свалились они на головы прохожим. А днем таяла корочка льда на лужах, ноги и копыта разбивали уличную грязь в жидкую кашу.
В эту липкую жижу и полетел сорванный паном Анджигом с плеча желтый бант. Упал, раскинул крылья-ленточки, постепенно напитываясь влагой, и утонул, безжалостно придавленный каблуком гусарского сапога.
Несколько дворцовых конюхов, по несчастной случайности присутствовавшие при этом, порскнули в разные стороны, как роющиеся на свалке псы, завидевшие живодера. Стоявшие на страже у ворот «желтые» гусары, напротив, взглянули заинтересованно.
Пан Далонь плюнул, растер сапогом и решительно зашагал прочь от дворца.
Не оборачиваясь.
Ведь оборачиваться — плохая примета, не правда ли?
Только задержался ненадолго у самой обширной лужи, затыкая полы кунтуша за пояс.
— Пан хорунжий! — несмело окликнул его гусарский урядник — усатый, с серебряной серьгой в левом ухе. — А как же конь?
— Конь? — скривился пан Анджиг. — Пусть остается.
— Как же так? Или пеше...
— Да вот так, урядник. Можешь вывести да отпустить. Мне он не нужен больше.
Гусар покачал головой, просунул толстый палец под край шишака — почесаться.
— Да, урядник!
— Слушаю, пан хорунжий!
— Не хорунжий я больше. Сотник с сегодняшнего дня.
— Не понял, пан...
— Сотник.
— Не понял, пан сотник!
— Чего тут понимать? Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Но я не про то. Готовься, урядник, завтра на север идем.
— Это на Зейцльберг или... — Гусар замялся.
— Нет. Не на Малые Прилужаны. Будем рыцарей бить. Как думаешь, урядник, побьем Адаухта?
— Дык, пан сотник, как же не побить? Завсегда били.
— Вот и я так думаю, что побьем. Бывай, урядник.
Пан Анджиг шагал стремительно, не замечая многочисленных горожан, снующих в этот час по улицам. Тем паче, что путь его пролегал частью по рыночной площади, частью по купеческим кварталам, мимо здания Сената. Прохожие сами расступались перед ним, испуганные суровым выражением лица — сжатые губы, сведенные в одну черту брови, пятна румянца на скулах.
Вот и дом аптекаря Мацюры. Голубенькие ставни, бронзовый молоточек на входных дверях, заботливо укрытые соломой цветы в палисаднике. Упитанный, как хорошо откормленный на зиму кабанчик, аптекарь только бросил взгляд на постояльца и исчез, словно растворился. К чему лезть под горячую руку к чем-то расстроенному гусару. Эх, если бы это был просто гусар! Сотник, наместник, хорунжий... Да хоть сам полковник, леший его задери! А тут же королевский сын... Поди знай, как себя с ним вести. Как с обычным шляхтичем — чего доброго обидится. Подобострастно, как с великой шишкой? Тоже может не понравиться. Да и король Юстын, все знали, не одобрял раболепства. Знай твердил, что пришла свобода, лужичане должны встать с колен... И так далее, всего не упомнишь. Поэтому Кильян Мацюра предпочитал в спорных случаях, когда на знаешь, как себя вести, просто прятаться. Подальше от начальства, поближе к кухне, как у военных говорится.
