— Я-то послушал… Кстати, не «нукай», терпеть не могу. Сколько можно просить?
— Ладно, не буду. — Словинец нетерпеливо тряхнул чубом. — Так что про меня говорят?
— А ничего не говорят.
— Как так?!
— Да уж так. Все только и толкуют, что о предстоящем турнире и о том, как схватятся пан Тишило и пан Стойгнев. Про полещука тут многие наслышаны — он у моста над проезжающими рыцарями здорово покуражился. Кое-кто из молодых даже ехать не решился, прослышав о нашем бело-красном пане. А иные в обход добирались — ниже по течению Щару вброд переходили. Говорят, пару коней потеряли. Камни скользкие, нога соскакивает, и хрясь! А пан Стойгнев тоже боец прославленный. Одних лишь походов за Усожу на его счету до десятка. И с Загорьем воевал, и новые земли в левобережье Горыни отвоевывал. Один оруженосец клятвенно клялся, что пан Ланцюг за один раз с тремя горными людоедами справляется. Порубит в мелкую капусту и даже не вспотеет…
— Ну да! — с ехидцей пробормотал Годимир. — Кикиморой пообедает и шилохвостом закусит.
— Я за что купил, за то продаю! — рассмеялся Олешек. — Само собой, веры таким рассказчикам немного, но послушать бывает любопытно.
— Ладно, дальше что?
— Что дальше? А вот что. Весь замок гудит, прикидывают, как будут пан Тишило с паном Стойгневом биться? Конными или пешими? На каком оружии? Как поединок закончится? Были бы деньги, я бы поставил. Пожалуй, на нашего полещука, хоть Стойгнев, по всему видать, боец тоже из серьезных.
— А про меня, значит, ничего?
— Ничегошеньки. Хочешь, знамение сотворю?
— Не хочу.
— Вот и хорошо. Как отец Лукаш, иконоборец наш дорогой, сказал бы — грех божиться, Господа всуе поминать. — Олешек сладко зевнул. — Я так думаю, погуляли, поговорили, пора и на боковую.
Он уселся и принялся стаскивать зипун, стараясь не слишком усердствовать, чтобы ненароком не оторвать рукава.
— А меня ты и не спросишь, что приключилось? — обиженно проговорил Годимир.
— А что с тобой могло приключиться? — беззаботно ответил шпильман. — Ты же не уходил никуда.
— Не уходил. Верно. Зато гостей принимал. И каких!
— Каких же? — удивленно воскликнул Олешек. — Неужто королевна Аделия заглядывала? Я, кстати, спрашивал — она на людях почти не показывается…
— Да какая королевна! — с жаром воскликнул рыцарь. — Навья!
— Чего?
— Не чего, а кто!
— Ну, кто?
— Вот видишь, сам говорил, а сам «занукал».
— Мне можно. Я изредка. Так кто такая навья?
— Помнишь, я тебе сон пересказывал?
— Помню. Отчего же не помнить?
— Вот зеленокожая и есть навья… Пробралась в окошко, представляешь? А пока мы с тобой говорили, висела снаружи, за плющ уцепившись…
Чем дальше рассказывал Годимир, тем больше округлялись глаза музыканта. Прямо как у филина. Был миг, когда рыцарь подумал — все, лопнут сейчас с натуги. Но глаза шпильмана выдержали. Не выдержала челюсть, отвисшая до груди при упоминании о вомперах и волколаках. Хорошо еще, Годимир решил промолчать о «ненастоящести» Олешека, а то бы добил, пожалуй, бедолагу неотвратимее корда.
Завершив повествование ярким описанием исчезновения зеленокожей в окне, Годимир перевел дух. Эх, хлебнуть бы сейчас чего-нибудь, чтобы горло промочить. Хорошо бы пива…
Олешек молчал, словно пришибленный. Да еще бы! Его новости, пусть даже с мимолетным видением хитреца Пархима, ни в какое сравнение не шли с рассказом словинца.
Наконец он пришел в себя, аккуратно сложил зипун, подпер подбородок кулаком:
— А скажи-ка, Годимир, пани Марлена из Стрешина красивая?
— Конечно! — горячо воскликнул рыцарь, но потом добавил менее уверенным тоном. — Кажется… Похоже, да.
— Так «конечно» или «похоже да»? — ядовито осведомился шпильман.
— Красивая. Как же иначе?
— Эх, пан рыцарь, быстро же ты ее забыл!
— С чего ты взял! — Годимир сжал кулаки. — Я не забывал!
— Видел бы ты, как у тебя глаза горели, когда ты прелести этой зеленокожей… Как ты говоришь? Навьи? Так вот — когда ты навью описывал, разве что слюни не пускал.
— Неправда! — Рыцарь стукнул кулаком по колену. К счастью для Олешека, по своему колену. — Я не забывал пани Марлену! Я помню ее. Вот — шарф ее цветов. — Он коснулся пальцами уже изрядно засаленной полоски ткани — на зеленом поле золотистые листочки канюшины.
— Ее цветов? Или цветов воеводы Стрешинского?
— Я пани служу! Как долг рыцарский меня обязывает! А не воеводе! Я даже стихи ей посвящал!
— Неужели?
— Не веришь? Слушай!
Годимир прикрыл глаза, чтобы пляшущее пламя каганца и хитрая ухмылка певца не отвлекали и не сбивали с мысли, и прочитал по памяти:
