— Вокруг Ошмян. По лесу. Мы здесь редко бываем, вот он и рыщет. Вдруг волколака встретит?
— Волколака?
— Да. В этом королевстве еще встречаются. За Щарой их больше нет… — Навья оскалила зубы. — Не люблю волколаков.
— Что ты с ними делаешь?
— Не скажу! — Зеленокожая высунула язык, оскалилась. — Но какое-то время мне бывает не скучно.
Годимир помолчал, соглашаясь. Потом сказал:
— Я убивал волколаков.
Навья села на сундуке, свесив ноги. Оперлась локтями о колени. Проговорила:
— Я слышала твой рассказ.
— Весь?! — задохнулся Годимир.
— Почти. Я висела за окном на плюще. Пить чувства твоего спутника не так приятно. Он — не настоящий. Задумайся.
— Как это — «не настоящий»?
— Он только кажется искренним, но почти все время притворяется.
— Как же так? — Рыцарь схватился бы за голову, но эфес меча в ладонях напомнил, кто он есть такой. — Он мой друг, — с нажимом произнес Годимир. — Он хочет мне помочь.
— Пускай, — легко согласилась гостья. — Давай я тебе помогу.
— Как?
— Это моя забота. — Навья сделала два быстрых шага вперед, коснулась запястья Годимира пальцем.
На удивление, ее прикосновение не было противным. Никакого мертвецкого холода. Обычная гладкая, слегка прохладная кожа. Даже приятно.
— Что я буду должен? — сглотнув, вновь охрипшим голосом произнес рыцарь.
— Должен? Должен… Должен. — Удивительное свойство — катать слова на языке, словно орехи. — Сочтемся как-нибудь. Помнишь, я говорила, что поглощаю чувства?
— Помню.
— Так вот. Страх — это хлеб. Ненависть — мясо. Любовь — вино… Думай сам. До встречи.
Как же быстро она двигалась!
Только что стояла вплотную к Годимиру и вот уже стоит у окна. Собственно, и окном называть эту дырку в стене нельзя. Бойница на уровне лица среднего мужчины. Две на две пяди — ход для котов, человек не пролезет…
Навья коснулась подоконника тонкими пальцами. Улыбнулась напоследок, блеснув в сгустившемся сумраке — огня зажечь словинец не подумал — зубами. Оттолкнулась. Впорхнула в оконный проем, подобно птице. На миг мелькнули ягодицы, икры, пятки…
И все.
Будто бы и не было никого.
Годимир недоуменно глядел на меч, на сундук напротив, на окно.
Может быть, привиделось?
Да нет. Не может такого быть!
Кожа запястья еще хранила память о прикосновении. Перед глазами, как наяву, стояла гибкая фигурка, зеленоватая кожа, длиннющие волосы.
Чудо как хороша. Хоть и нежить.
Как это она сказала? Любовь — это вино…
Любовь…
Дверь распахнулась.
— Ты чего это в темноте сидишь? — весело воскликнул Олешек. — Или спишь уже?
Интересно, наигранность в его словах почудилась Годимиру после замечания навьи или он сам научился различать оттенки речи шпильмана?
— Заснешь тут… — буркнул рыцарь.
— Значит, страдаешь в гордом одиночестве. — Олешек безошибочно, даром, что темнота сгустилась окончательно, нащупал плошку с маслом — она стояла на полу, в изголовье его сундука. Щелкнул кресалом. Еще раз… С третьего раза затлел трут. Шпильман раздул красный, едва заметный огонек и зажег каганец.
— Во! А меч зачем вытащил? — удивленно округлил глаза Олешек, разглядев наконец-то Годимира.
— Значит, надо было, — довольно невежливо ответил словинец.
— Что это ты злой такой, а?
— Не «акай». Знаешь, кого я видел?
— Не знаю! — беспечно перебил рыцаря Олешек. — Зато я, знаешь, кого встретил?
— Кого? — нахмурился Годимир, не зная — злиться ему или не обращать внимания на выходки музыканта.
— Пархима!
— Быть того не может! Его ведь убили.
— Так это Пархима, у которого внуки, убили. А я нашего видел. С которым мы на телеге ехали.
Годимир крякнул:
— Вот я бы с ним поговорил. Все бы повыспросил. И почему он сбежал, и откуда рубашка, кровью измазанная, и с какой такой радости товар бросил?
— Ага! Спросишь ты его! — ухмыльнулся шпильман. — Если поймаешь. Я хотел догнать, да куда там! В толпу угрем нырнул — поминай как звали.
— А точно он? Может, спутал?
— Да нет. Не мог я перепутать. Не слепой. Бородка его. И кучма наполовину облезлая, и киптарь… Все сходится. Он это. Пархим.
— Так что ж ты не окликнул его? Позвал бы…
Олешек окинул рыцаря укоризненным взглядом. Вздохнул. Молча установил цистру в углу. Пошатал, убедившись, что сам по себе инструмент не упадет. Скинул сапоги и улегся на сундук. Глядя в потолок, проговорил рассудительно:
— Вот смотрю я на тебя, пан рыцарь, смотрю и думаю — ты уже вырос или ребенком остался?
— Что? — опешил словинец. — Ты к чему это?
— Да если бы я его окликнул, он бы втрое шустрее смылся. Тех, с кем дружбу водить хотят и на оклики отзываются, на дороге не бросают не попрощавшись. Хитрый он мужик. Ушлый. Точно что-то замыслил…
— Узнать бы — что.
— Узнать-то можно. — Олешек почесал нос. Подумал. Почесал бровь. — А зачем?
— Ну, не знаю…
— То-то и оно, рыцарь Годимир. То-то и оно. Коли не знаешь зачем, нечего и время убивать на пустое дело. Тебе вон о своей беде заботиться надо.
— Верно, — не мог не согласиться Годимир. — Ну, а что обо мне в замке говорят? Ты-то послушал, я надеюсь?
