все книги про чудищ изучил. И «Физиологус» архиепископа Абдониуша, и «Монстериум» магистра Родрика, и «Естественную историю с иллюстрациями и подробными пояснениями к оным» Абила ибн Мошша Гар- Рашана, прозванного…
— Все, все, довольно! — Шпильман, рассмеявшись, поднял обе руки вверх. — Сдаюсь. Виноват, опростоволосился. Забыл, с кем дело имею. Странствующим рыцарям всем положено чудищ изучать или ты сам решил?
— Ну… — Годимир замялся. — Вообще-то рыцари и не должны ничего изучать. По правде сказать, не многие из нашего сословия грамоту уважают. А я для себя решил… Можно ведь по-всякому странствовать, чести и славы добиваться. Например, стать у моста и всех проезжающих на поединок вызывать. И слава о тебе пойдет…
— Ага, пока на такого рыцаря не нарвешься, что тебе бока намнет.
— Ну, такого можно и не вызывать.
— А как же слава, а?
— А как же бока?
Они расхохотались, довольные друг другом.
— Так что, берешься меня учить, а? — повторил вопрос через некоторое время Олешек.
— Ну, беру, беру. Ты б не акал каждый раз, а? Тьфу, прицепилось! — плюнул под копыта рыцарь.
— Ну, так и ты нукаешь, что ни слово, — в тон ему ответил певец. — Тьфу, привязалось! — И добавил: — Я тебя тоже подучить берусь, если где-то с рифмой чего не так, размер там подкачал. Господь наш, Пресветлый и Всеблагой, учит помогать ближнему.
— Ага, особенно, если ближний помогает тебе.
— Так в том и есть высшая справедливость! И у меня о том сложена песня. Сейчас я ее…
Олешек полез за цистрой, но рыцарь движением руки остановил его:
— Погоди. Глянь, что там?
На обочине, заслоняемое пока густыми зарослями белолоза, виднелось странное сооружение — потемневшие от времени и непогоды бревна с жердинами. Кое-где тускло поблескивал сквозь слой ржи металл.
Шпильман привстал на стременах, прикрывая ладонью глаза от солнца.
— Э-э, дело ясное, что дело темное. Ты первый раз в Заречье, пан рыцарь?
— Ну, как-то раньше не доводилось…
— А я тут уже полгода обретаюсь…
— Так не томи душу, скажи, что оно такое?
— Поехали ближе. Поглядим.
Вблизи сооружение показалось Годимиру еще более неприглядным. Прямо пыточный инструмент какой-то. А кроме всего прочего, оказалось, что между двумя толстыми, замусоленными жердями зажата шея человека. Рыцарь приметил грязно-бурую копну еще раньше, но принял сперва за ветошь или пучки шерсти, натасканные вороньем для гнезда. Он совершено искренне сотворил знамение.
Шпильман присвистнул. Почесал затылок:
— Вот уж не думал, не гадал…
— Так что это, Олешек?
— Колодки, пан рыцарь, колодки. Здесь так наказывают преступников.
— Тьфу, дикие люди! — Годимир сплюнул. — У нас, в Хоробровском королевстве…
— А что в Хоробровском? Я слыхал, там сразу на кол сажают?
— Ерунду городишь, а еще просвещенным человеком себя мнишь! Хоробровское королевство — это тебе не Басурмань какая-нибудь! Если виновен — да, могут и на кол. Только для этого преступление должно быть очень уж мерзким.
— А если не на кол?
— Каменоломни есть, копи железорудные… В Грозовском королевстве осужденные горючий камень рубят под землей. Вольного поселянина туда не загонишь ни за какие коврижки. В Новых землях еще…
— Это правильно. Только здешние короли предпочитают не кормить разбойников, а выставлять вот так. Для острастки прочим.
Годимир еще раз оглядел колодку. Два довольно толстых бревна вкопаны в землю — не расшатаешь. А на высоте полутора аршин[12], если на глаз, установлены две горизонтальные жерди, в которых вытесано три пары углублений. Так, чтобы верхнее, смыкаясь с нижним, образовывало почти круглое отверстие. В них и были просунуты шея и руки осужденного. Потемневшее дерево марали подозрительные потеки. Похоже, кровь.
— А этого за что, любопытно… — задумчиво проговорил Годимир.
— Да кто ж его знает? — пожал плечами Олешек. — Может, душегуб- грабитель, а может, обычный кметь. За недоимки тут тоже карают по всей строгости.
В этот миг зажатый в колодках человек приоткрыл заплывший глаз — видно, кто-то от души кулаком приложился — и проговорил охрипшим голосом:
— Тебе-то не один хрен?
— Вот те на! — развел руками шпильман. — К нему по-человечески…
— Это вы-то по-человечески? — продолжал осужденный, дергая щекой, чтобы согнать особо назойливую муху. Жирную, зеленую, здоровенную. — Вызвездились тут, разглядывают, ровно медведя ученого. Нет, чтобы…
Он не договорил, гордо дернул подбородком, заросшим грязной окладистой бородой, и закрыл глаза.
— Гляди, пан рыцарь, гордец! — в голосе шпильмана промелькнула нотка уважения. — Видно, не из обычных поселян.
— Похоже, что так, — согласно покивал Годимир, уже без стеснения рассматривая бородача. А что? Сам сказал про медведя, никто за язык не тянул. Осужденный выглядел лет на тридцать. Ну, туда-сюда пару годков. Широкие плечи, мускулистые руки — ни следа заморенности подневольного работника. Да и загар — не кметский. У тех лишь кисти рук и лицо с шеей знаются с солнцем. А тут — равномерная коричневатость. Выше пояса, по крайней мере. Ноги его скрывали ветхие и изодранные до неузнаваемости штаны. На спине — следы батогов. Старые. Может, даже больше, чем годичной давности. На правой щеке — тонкий белесый росчерк шрама.
— Пить хочешь? — поинтересовался рыцарь.
Незнакомец гордо промолчал.
— Слышь, тебя спрашиваю.
Подбитый глаз вновь слегка приоткрылся.
— Учти, любезный, больше трех раз я помощь не предлагаю, — нахмурился Годимир.
— Ну, понятно, — прохрипел наказанный. — Будет вельможный пан унижаться до помощи деревенщине.
— Дурень ты, братец, — обиделся Годимир. — Я ж…
— Оно ж легко за справедливость бороться, когда при тебе меч, щит и копье, — вел дальше хриплый голос. — Когда все это тебе с рождения положено по закону…
Рыцарь открыл рот, намереваясь дать достойную отповедь. Потом закрыл его и махнул рукой:
— Вот еще!
— Ладно, давай свою воду, пан рыцарь! — каркнул человек в колодке.
