Однако защитники Клодзка не смотрели. Их не интересовали ни слезы, ни кровавая дыра в заднице Парсифаля фон Рахенау. Они были заняты тем, что выкрикивали на стенах победные лозунги. Господина Путу из Частоловиц и приора Фогсдорфа носили на руках.
— Как-никак, — неожиданно простонал Парсифаль, — я ношу на шее священный медальон с Богородицей... У монахов купил... Он должен был меня от вражеских пуль хранить! Так как же?
— Замолкни же, зараза.
— Он должен был меня хранить, — завыл паренек. — Почему же? Что это за...
— Заткнись, — прошипел Скворушка. — Захлопни орало, иначе беда будет.
Перо скрипело.
Свидетели дицебатур, каков Краловыч, капитанеус Орфанорум, мужественным сопротивлением защитников рассержен будучи, велел своим специальным крикунам, стенторами именуемым, под стенами громко кричать и защитникам жуткими муками угрожать, если они города не сдадут. Ужас хотел оным кламором в них возбудить. Видючи, сколько порожнее то старание, повелел взять штуку полотна белого и на оном надпись учинить, гласящую: СДАТЬСЯ ИЛИ СМЕРТЬ и оный защитникам демонстраре, на том стен отрезке, коего приор Генрикус ет фратрес каноници регулярес защищали, читать умеющие. Однако ж приор Генрикус, Гектор Клодский, будучи мужественного сердца, не испужался. Приказал братьям такоже штуку полотна взять и на нем на презрение оным виклифистам написать: ВЕАТА VIRGO MARIA ASSISTE NOBIS[230].
— Что? — проворчал Ян Колда. — Что они там накарябали?
Бразда из Клинштейна фыркнул. Йира из Жечицы захохотал.
На полотне, повешенном на стенах орущими и лающими защитниками, была огромными буквами намалевана надпись.
DEINE MUTTER DIE HUR[231] Краловец долго разглядывал транспарант, долго и упорно, словно рассчитывал на то, что литеры расположатся как-то иначе. Наконец обернулся, отыскал взглядом Рейневана.
— Говоришь, Каменец? Монастырь цистерцианцев? Богатый монастырь цистерцианцев? Так ты сказал?
— Так.
— Ну, тогда... — Краловец еще раз глянул на Клодзк, немного как бы тоскливо. — Ну, так чего же мы ждем? Пошли.
Et sic Orphani, выписывало на пергаменте скрипящее перо, а Cladzco feria IIpascerecesserunt [232].
Летописец поставил точку, отложил перо, охнул, распрямил уставшие руки.
Летописание обессиливало.
в которой участники, очевидцы и хроникеры вспоминают некоторые события периода, непосредственно предшествующего Пасхе 1428 года. И опять неизвестно, кому верить. — Зовут меня, Святой Трибунал, брат Зефирин. Из Каменецкого монастыря цистерианского ордена. Милостиво прошу, преподобные отцы, простить мое смущение, но ведь я впервые оказался перед Коллегией... Правда, только для того, чтобы дать testimonium[233], но все же... Так точно, я уже готов, уже перехожу к делу. То есть к тому, что случилось в монастыре в тот трагический день. В Великий вторник 1428-го лета Господня. И что я собственными глазами видел. И здесь под присягой покажу, да поможет мне... Простите, что? Ближе к делу? Вепе, bепе.[234] Уже говорю.
Наши монастырские братья частично сбежали уже раньше, в субботу перед тем воскресеньем, когда Господу воспевают Judica те Deus[235], когда еретики сжигали Отмухов, Пачков и Помянов. Зарева в ту ночь я видел на полнебосклона, а утром солнышко едва сквозь дымы могло пробиться... Тогда, как я уже сказал, в некоторых fraters дух упал, сбежали, токмо то забрав, сколь в две руки уместилось... Аббат поносил их всячески, трусами обзывал, карой Божией грозил, ох, ежели б он знал, что ему достанется, он бы первым же сбег. И я тоже, не солгу пред Святым Трибуналом, сбег бы, токмо не было куда. Сам-то я по урождению ломбардец, из города Тортоны, а в Силезию прибыл из Альтенцелле, сперва в Любёнж, а из Любёнжского монастыря попал в Каменец... Э?.. Держаться темы? Вепе, bепе, уже держуся. Уж говорю, как оно было.
Вскоре post dominicam Judica quadragesimalem[236] слышу от беженцев: ушли кацеры, пошли куды-то на Гродков. Ну, полегчало мне, побег я в церковь, к алтарю, бух крестом на пол, gratias tibi Domine, благодарю тебя, великий Боже. А туточки снова крик, ор начались, дескать, идут новые последователи сатаны Гуса, сиротами именуемые, идут от Клодзка. Бардо огнем пожгли, уж по другому разу, второй, говорю, раз этот несчастный город жгут. В нас сразу надежда, а ну, как боком пройдут, может, на Франкенштейн пойдут главным Вроцлавским трактом, может, не захотится им на Каменец сворачивать. Ну, я тады тут же в церковь и давай молиться, того желая, Sancta Maria, Mater Christi, SanctaVirgoVirginum, liberanosamalo, sancteStanislaus, sancteAndrea, oratepronobis[237]...
Но ничего не дали нам наши молитвы, видать, пожелал нас Господь как Аида проучить, чтобы, значит, мы... Ах да, знаю. Надыть темы держаться. Ну так кратко скажу: тема была такая, что напали адовы силы на монастырь в Великий вторник. Напали внезапно, как гром с ясного неба, через стены перелезли, ворота выломали, прежде чем я peccatores te rogamus[238] крикнуть успел, уже целая их куча во внутри была. И давай бить- колотить-резать... Кошмар! SanctusDeus, sanctusfortis, sanctusimmortalis, misererernobis[239]... Брата Адальберта копьем проткнули, брата Пиуса мечами, как святого Дионисия... Брат Матей был из арбалета устрелян, из других многих graviter vulneratis[240]... А гуситы, покарай их Бог, принялись коров из хлевов выгонять, поросяток, баранов... Забрали всех, до последней штуки... Тьфу, собачья их мать, мало того что haeretici, так к тому еще и latrines et fures[241]! Из церкви вытащили сосуды, раку, ризы, мантии, агромадный серебряный крест, дары наалтарные, подсвечники... Ничего не обошли. Нас, кои в живых осталися, согнали во двор, к стене. Пришел вожак той банды, морда паскудная, сразу видать, что кацер, Кралович его называли, с им другой, какой-то Колда. Зовут мужиков. Потом, надобно Святому Трибуналу знать, что с оными гуситскими чехами и тутошние мужики шли, безбожники, святотатцы. Оным приказал еретик Кралович, де, так, мол, и сяк, а ну-ка, укажьте, которые тут монахи народ теснили, теперь будет им
