полторастик. — Сюрприз для милых дам.
Подождал немного и, щелкнув ножом-прыгунком, сунул острие в ближайший кусок куры.
— Белый сок пошел, готово. — Ловко вытащил птичку из костра и, обжигаясь, развернул фольгу. — Прошу. — Тут же в его руках оказалась воровайка, и стакан наполнился карминовой жидкостью. — На здоровье.
— Что это. — Женя принюхалась, и в ее голосе послышалось разочарование. — Да ведь это водка, а говорил — сюрприз.
— Стал бы я наливать даме водку. — Прохоров вытащил из углей птичью ногу и, глядя на румяную корочку, проглотил слюну. — Это, блин, чистый спирт, на малине. — Он захрустел зеленым лучком и осторожно оторвал зубами кусочек мяса. — Главное — потом не дыши.
Чувствовалось, что «Мастера и Маргариту» он не перечитывал давно.
— Ладно, если что, считайте меня коммунистом. — Женя осторожно пригубила и, сделав решительное лицо, вдруг махнула одним глотком. На глазах у нее выступили слезы, она вздрогнула и, сразу же порозовев, с волчьим аппетитом накинулась на еду. — Кажется, жить буду. А ты? Налить?
— Если выпью, точно угробят. — Вспомнив о «Занзибаре», Прохоров помрачнел. — Послезавтра такая заруба.
— А я за тебя приду поболеть. — Спирт на свежем воздухе действовал стремительно, и улыбка на Женином лице становилась все шире. — Окажу моральную поддержку.
Букву 'м' она произнесла не совсем внятно.
— Ты давай ешь. — Серега внимательно глянул на сотрапезницу и, убрав воровайку подальше, принялся шелестеть фольгой. — Вот, смотри, как вкусно, крылышко.
— Странная тварь курица. — После спирта у Жени обнаружилась склонность к философии. — Вроде бы птица, а не летает. Так и вы, мужики, с виду люди, а по сути своей скоты. — Она тряхнула головой и с аппетитом обглодала косточку. — Уж я-то знаю, насмотрелась. — Заметив снисходительную улыбку на Серегином лице. Женя фыркнула и обиженно надула губы. — Начиная с отчима своего разлюбезного. Гад был редкостный. Членкор, герой труда, а как мамаша отвернется, все норовил то за попку ущипнуть, то по письке погладить, то за грудку подержаться. И все с улыбочкой, про него так и говорили в институте: «Директор у нас весельчак, душа-человек». А вот когда трахал меня в первый раз, не улыбался, рычал от злости, я ему тогда все щеки расцарапала. Глупенькая была, двенадцать лет, надо было в глаза вцепиться. Бросилась я к мамаше, а она была дама непростая, кандидат наук и завлаб. В институте, где отчим директорствовал. Она мне и говорит по-простому, мол, дурой, дорогая дочка, не будь, ничего такого страшного не случилось. Уже не маленькая, пусть уж лучше Эдуард — Эдуардом эту сволочь звали, — чем какой-нибудь хиппи сопленосый. Эдуард — это основа нашего с тобой благополучия. Вот так мы и прожили два года: папа, мама, я — советская семья.
Женя неожиданно рассмеялась, но получилось как-то невесело.
— А когда мне стукнуло восемнадцать, выдали замуж. Уж такого орла подыскали, мамашиными стараниями. Вдовец, полковник. Мент поганый. Этот за п…у не хватал, ему главное было пожрать и выпить. Вылакает бутылку «Зубровки», вареным язычком заест и на боковую, только слюни вонючие по подушке. А еще у него заместитель был, капитан, высокий такой, ладный, все заглядывался на меня, как кот на сметану. Но — облизнется, глазом сверкнет, и все, супруга прямого начальника как-никак. Взгляд наглый, так и раздевает догола.
Женя достала из кармана куртки пачку «Парламента», закурила и, не глядя на Прохорова, как бы забыв о его присутствии, продолжила:
— Сослуживцы пьяницы, жены ментовские глупы как пробки, не жизнь — тоска собачья. Я как раз в то время и обзавелась искусственным членом, — природа, знаешь ли, своего требует. А потом мой правоверный вдруг попер в гору, генерал, замначальника управления, круче крыши. Новая квартира, новая машина, шубу мне купил горностаевую, как представлю, сколько на меня зверья извели, тошно становится. Денег куры не клюют, муженек мой только коньяк «KB» трескает, и вдруг раз — все закончилось. Суд, расстрел, конфискация, и снова я к мамаше на порог — здрасьте, ваша блудная дочь вернулась. Больше всех Эдуард обрадовался и ну давай подбивать клинья. А мамаше это уже совсем не в кайф, шум, крик, скандалы. Кончилось тем, что выменяли мне комнатуху в старом фонде, катись, мол, сука блудливая. Я и покатилась. Коммуналка, коридор метров сто, на одном конце сортир, на другом кухня, а между ними с полсотни комнат. Ванны нет, вечером швырк с чайником из кухни, помоешься кое-как, швырк в сортир таз выливать. А чтобы с голоду не сдохнуть, учила я тогда детишек народному танцу, я ведь ликбез балетный закончила, не знал? Так вот, к вопросу о мужиках. — Женя поискала взглядом емкость со спиртом и, разочарованно вздохнув, потянулась за куриной грудкой. — Однажды вечером звонок. Открываю — на пороге капитан, заместитель супруга моего убиенного. Только на мента уже не похож. На шее цепь в два пальца, толщиной, в одной руке сотовая труба, в другой пакет, из которого хвост ананасовый выглядывает. «Здравствуйте, — говорит, — Евгения Александровна, я вот из тюрьмы вышел, пообтерся немного и к вам. Забыть не могу, засел ваш образ в моем сердце занозой». А взгляд уже не наглый, глаза снулые какие-то. Надо было бы выгнать его взашей, а с другой стороны, что теряю-то? Скука, жизнь мимо проходит. Вот я и кивнула, ладно, мол, пойдемте, чаю попьем. Как же, попили чаю.
Обжегшись, Женя выронила истлевшую до фильтра сигарету, прикурила новую. Взгляд ее, блуждающий в зеленой дали, был полон презрения.
— Только в комнату вошли, он накинулся, как бешеный, привязал к кровати и всю ночь трахал. А утром говорит: «Со мной будешь жить, иначе „поставлю на хор“, а потом в рабство продам в Чечню». Заставил вещички собрать, отволок в свой «мерседес» и повез за город, под Зеленогорск. Коттедж у него там. «Вздумаешь бежать, — говорит, — достану, а там не обижайся». И вот после генерала стала жить я с капитаном, да еще с отставным. Его Леней звали. Леня Хрящ, из ментовской братвы. Всего как грязи, а жизни никакой. Что ни вечер — капитан на рогах, а я словно у врача на приеме, то у гинеколога, то у проктолога, то у обоих сразу. Утром, конечно, в ногах валяется, кричит: прости, зазной[2] до гроба. Потом пропал куда-то на двое суток, а на третьи приходят люди и говорят ласково:
«Чтобы духу твоего здесь не было, и скажи спасибо, что не заставляем скважиной отрабатывать долги Леньки-паскуды. Брысь отсюда, и цацки свои снимай, уже не твои». Вернулась я в коммуналку, а вечером в новостях капитана моего показывают. В холодном виде, семь дырок в организме. Вроде бы жалко должно быть, все-таки живой был человек, а у меня на душе праздник. Будто бы муху прихлопнули, знаешь, есть такие зеленые, откормленные, на дерьме живут. Хлоп — и все, только вонючее мокрое пятно. И с тех пор у меня как отрезало, с-мужиками в постели никаких дел, — скоты. Верно Ингусик говорит: понять женщину может только женщина.
— Кто это — Ингусик? — Прохоров насупился. — Лесбиянка, что ли? — Он так заслушался, что даже забыл про курицу.
— Да нет. — Женя мечтательно улыбнулась. — Ну, может быть, чуть-чуть. Мы летаем вместе. — И, заметив, как вытянулась Серегина физиономия, рассмеялась. — Не бойся, это не наркота. Каждый ведь по-разному уходит от проблем: одни пьют, другие ширяются, ну а мы мечтаем. Полет фантазии границ не знает. Хочешь, и тебя с Ингусиком познакомлю. Полетаем.
— Мечтать не вредно. — Серега с жадностью вонзил зубы в курячью ногу. — А когда?
— Да хоть сегодня вечером. — Прикрыв рот рукой, Женя зевнула и не совсем уверенно поднялась на ноги. — Если у меня головка не будет болеть. А за курочку, дорогой, спасибо, это было потрясающе. — И, неожиданно нагнувшись, она чмокнула Прохорова в небритую щеку.
Губы у Жени были влажные и соленые.
Ингусик жила в трехэтажном доме на самом берегу Парголовского озера. Сказав что-то в переговорник, Женя въехала во двор и запарковала «семак» рядом со спортивным пятисотым «мерседесом».
— Пойдем. — Она взяла Прохорова за руку и уверенно, как у себя дома, начала подниматься по мраморным ступеням. — Инга, наверное, уже кончила от нетерпения.
