Наконец электрокар нырнул в ярко освещенный бокс и остановился.
— Выходить!
В руках охранников нервно запрыгали дубинки с разрядниками на концах, пленников без долгих разговоров загнали в узкий коридор с прозрачными стенами. Со всех сторон брызнули тугие струи, они сбивали с ног, докрасна обжигали кожу, теснили к маячившим вдалеке массивным раздвижным дверям.
— Мыло дайте, гады фашистские. — Прохоров со всей силы приложился пяткой об стену, толстый пластик загудел, охранники заволновались. Толя Громов добавил коленом:
— Шампуня слабо?
Женя молча отплевывалась, подгоняемая ударами струй, она скользила по мокрому полу, ослабшие ноги дрожали и отказывались повиноваться. Наконец душ Шарко иссяк, и коридор превратился в аэродинамическую трубу. Теплый воздух быстро высушил кожу и волосы, двери в конце коридора разошлись, и пленники очутились в аккуратном помещении, очень напоминавшем приемную, только вместо секретарши за компьютером сидел плотный мордоворот в хаки. Он с индифферентным видом скользнул взглядом по тарантулу на Женином бедре, брезгливо, кончиками пальцев, вытащил три целлофановых пакета, в каждом из них оказалось некое подобие мешка с прорезями для головы и рук. . — Одевайт.
— Штаны давай, Кемска волость. — Прохоров свирепо сдвинул брови, потоптался, с трудом втиснувшись в тесноватый балахон, подбадривающе улыбнулся Жене: — А тебе, родная, все к лицу. Чертовски пикантно!
В нем все еще клокотала ярость боя, хотелось бешено кричать, рвать неприятельские глотки, выдавливать глаза, ломать хребты, но он сдерживался, выжидал подходящий момент, — ничего, ничего, будет и на нашей улице праздник, умоетесь еще кровью, гады фашистские. В душе его сегодня словно прорвало плотину недозволенного, ветхозаветное «не убий» потеряло всякий смысл, — оказалось, что убивать людей совсем не сложно, и трижды правы древние, утверждая, что труп врага пахнет хорошо.
— Фперетт, корофф. — Едва пленные оделись, один из охранников потащил Женю по длинному, ярко освещенному коридору, Прохорова и Толю Громова втолкнули в просторный, обшитый деревом кабинет, в их спины уперлись автоматные дула.
— Хальт! Хенде хох!
— Выше, выше, а теперь руки на затылок и пальцы сцепить!
За столом, выпрямившись, будто аршин проглотил, восседал давешний экскурсовод Эрик Кнутсен в черном эсэсовском мундире. Ни тени улыбки не было на его лице, только сурово сдвинутые брови, тяжелый волевой подбородок да нордический холодный блеск серых глаз. Его акцент исчез вместе с очками, по-русски он говорил нарочито правильно, неторопливо подыскивая нужные слова:
— Вы вдвоем загнали в гроб моих восьмерых людей и за это достойны медленной, чрезвычайно мучительной смерти. Но вы убили их в честном бою, поэтому мощная организация, которую я представляю, дает вам шанс непорочной службой искупить свою вину. Вы смелые воины, и у вас будет все: тотальная свобода, конвертируемая валюта, похотливые, разнузданные в любви, шаловливые девушки. Если же вы не зажелаете оправдать оказанное вам высокое доверие, — Кнутсен свирепо раздул ноздри, тевтонский подбородок его выпятился, — вы глубочайше пожалеете, до самых корней ваших волос. Вначале вам отрежут половые железы, и вы из могучих воинов превратитесь в жирных, неповоротливых вьючных скотов, а затем вас продадут со всеми потрохами в одну частную клинику. Но перед этим у твоей любимой фрейлейн, — он язвительно усмехнулся, ткнул пальцем Прохорова в грудь, — ампутируют клитор, она навек потеряет весь свой пыл, свой дивный темперамент. Такая красота начнет пропадать впустую.
«Матка, млеко, яйки, сало! — Прохоров, прикидываясь дураком, растянул рот до ушей. — Ну все, фриц, скоро будет тебе капут!».
— Ваше превосходительство, мы согласны. — Он незаметно толкнул коленом Толю Громова, тот через силу улыбнулся, часто-часто закивал:
— Согласны, согласны.
— Хорошо. — Эрик Кнутсен заметно подобрел, в выражении его лица промелькнуло что-то человеческое. — Искупать будете завтра. Сегодня отдыхать, пировать, предаваться телесным радостям. Вам, как самым достойным воинам в Валгалле, подадут кабанью плоть. С тобой, — он снисходительно кивнул Прохорову, — разделит ложе твоя любимая фрейлейн, а ты… — Он уставился Толе Громову на бицепс с татуировкой «Дайте в юность обратный билет», шевеля губами, прочел, задумался. — Ты получишь настоящую славянскую красавицу, не так давно сбросившую оковы девственности. Но не забывайте вы оба, — он величественно поднялся с кресла, высокий — ростом с Прохорова, статный, властно сжал пальцы в кулак, — вначале семенные железы, затем клитор, а потом потрошение для хирургической надобности. Все, отдыхайте. Kehrt euch! Abtreten!
Пленников автоматами вытолкнули в приемную, пустым коридором довели до массивной, обитой железом двери. Зловеще щелкнул в тишине тугой замок, взвизгнули петли, в лица пахнуло тяжелым, застоявшимся воздухом. Это было глухое помещение камерного типа: на стенах кафель, как в приличном общественном сортире, ножки железного стола и табуреток вмурованы в бетонный пол, в одном углу за перегородкой унитаз и раковина, в другом — синтетическая дерюга типа собачьей подстилки. Окна, пусть даже зарешеченного, не было, впрочем, как не было и полотенца, и туалетной бумаги. На коврике, подтянув ноги к животу, лежала Женя; несмотря на духоту в камере, ее знобило, изможденное лицо было серого цвета, потускневшие глаза ввалились.
— Что-то вы, мадам, в бледном виде. — Прохоров присел рядышком, вытер холодный пот с ее лба, нахмурился. — Похоже, скандинавские игрища вам на пользу не пошли. А ведь так было весело.
От дикой, сумасшедшей злости ему хотелось выть, биться головой о массивную дверь, пока не лопнут стальные петли или не наступит блаженная черная пустота…
— Ничего, ничего. — Толя Громов взял Женю за руку, принялся привычными движениями массировать активную точку хэ-гу. — Акупрессура творит чудеса, скоро будешь как огурчик.
Ему вспомнился добрый великан Кефирыч — вот чьи ласковые, сильные — пальцы были по-настоящему искусны!
— Спасибо, мне уже лучше. — Пытаясь улыбнуться, Женя села, подобрала под себя ноги, выдернула покрасневшую кисть руки из стальных зажимов Толи Громова. — Бабы, они живучие, как кошки.
В это время лязгнул замок и дверь открылась, пропустив внутрь охранника с автоматом. Следом за ним в камеру вошла девушка в очках и в таком же балахоне, что и пленники, перед собой она катила сервировочный столик. Прохоров остолбенел: это была Вика.
Женя тоже сразу узнала подругу, однако, не подавая виду, равнодушно наблюдала, как та расставляет бумажные тарелки, выкладывает на них какую-то бурую массу, наливает в пластиковые стаканы коричневую жидкость из чайника. В спертом воздухе поплыли ароматы свиного жира, тушеной капусты, скверного желудевого кофе, и Толя Громов тяжело вздохнул, ему вспомнилась сержантская учебка в армии.
Наконец все было готово. Охранник повесил «шмайсер» на плечо и с каменным выражением лица, пятясь, повез сервировочный столик из камеры, глухо хлопнула дверь, затихли в коридоре тяжелые шаги.
— Женя, Женечка. — Словно очнувшись. Вика кинулась к подруге, крепко, до хруста в суставах, стиснула ее в объятиях, будто не доверяя глазам, погладила сидевшего рядом Прохорова по щеке. — Сереженька, неужели это ты?
Сотрясаясь от рыданий, она повисла на его мощной шее, обильно орошая слезами мешковину казенной хламиды.
