— Ну я, кто ж еще. — Тормоз мягко отстранился, всех этих бабских излияний он не выносил, да и жрать было пора, пока не остыло. — Вот, познакомься, это Палач Скуратов-Бельский, ужасно обаятельный.
— Очень приятно. — Толя Громов пожал протянутую Викой руку, автоматически нащупав универсальную точку хэ-гу, и, потянув носом, глянул в сторону стола. — Что это вы там привезли? Нам обещали кабанью плоть.
— Вот, блин, мужики, лишь бы пожрать. — Вика внезапно успокоилась. — Вы что, кретины, не понимаете, куда попали? — Она задрала балахон, выставив на всеобщее обозрение выжженное на внутренней стороне бедра клеймо. — Ну что, нравится?
Круглая отметина была величиной с бутылочное донце, с четырехзначным номером в центре и латинскими буквами по краям.
— Да, очень красивые ноги. — Толя Громов придвинулся поближе, дотронулся пальцем до розовой, только-только поджившей кожи. — Можно прочитать, что там написано?
— Oderint, dum metuant — «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». — Вика резко одернула подол, в ее голосе послышалась страшная усталость. — Вы даже не представляете, какие это звери, хуже вах-хабитов. За малейшую провинность сдирают скальпы, режут людей на куски, на кол сажают. Снимают все кинокамерой, раз в неделю демонстрируют в воспитательных целях… — Она снова заплакала, бросилась ничком на подстилку. — Господи, скорей бы все это кончилось, все равно не жизнь — ад кромешный…
— Ну, на тот свет всегда успеется. — Прохоров поднялся, взяв хлипкий одноразовый стаканчик, заставил Женю выпить кофе и строго посмотрел на Громова, пытавшегося успокоить Вику. — Мы сегодня жратрь будем или только сопли будем жевать?
Не дожидаясь ответа, он уселся за стол, ткнул пластиковой вилкой в коричневую массу, старательно-с голодухи нельзя иначе — прожевал. Ну и враль же этот Эрик Кнутсен! Как же, кабанья плоть! Славянская красавица, почти что целка! Ишь как Палач вокруг нее суетится, видать, запал.
Скоро Вика успокоилась, и Толя устроился напротив Прохорова. Тушеная капуста по вкусу была чудовищнее морской, желудин с цикорием напоминал помои, но они ели: чтобы жить, нужны силы.
— Ты вот что, подруга, давай-ка спокойно, без эмоций. — Наполовину утолив голод, Прохоров встал из-за стола, присев рядом с Викой, положил ей руку на плечо, заглянул поверх очков в покрасневшие глаза. — Хорош реветь, излагай внятно. А куда мы попали, я примерно представляю. — Он задрал балахон и показал кровавые отметины на груди, животе и бедрах, потемневшие глаза его сверкнули звериной злобой, — Шестерых наших положили, не считая баб. Пожалеют.
Сказано это было ровным, будничным тоном, но у Вики от страха даже пальцы на ногах поджались.
— Я здесь уже вторую неделю, подавальщицей на кормобазе. — Она почему-то перешла на шепот, зябко обхватила плечи руками. — Это какая-то секта. Заправляют всем эсэсовцы, их совсем немного, основная масса — это люди в хаки. Еще есть рабы в балахонах. — Она вздохнула, вытерла покрасневший нос. — Их клеймят и имеют в хвост и в гриву. Кому повезет, перейдет в разряд хаки, неудачников продают на органы, приносят в жертву, режут на куски. С теми, кто пытается бежать, такое вытворяют… В моей камере уже двое новеньких…
— Так, ясно, понятно. — Прохоров неожиданно повеселел, подозрительно задорно хлопнул Вику по плечу. — Слушай, красивая у тебя оправа, дай-ка посмотреть.
— Да «рейбаны», чего особенного? — Вика недоуменно пожала плечами, сняла очки и тут же страдальчески вскрикнула. — Ты что, сдурел, с головкой плохо?
— Тихо, женщина, тихо. — Не обращая на нее внимания, Прохоров отломал вторую дужку, бросил ее Толе Громову. — Давай, Палач, действуй.
Объяснять что-либо тому было не нужно, глянув на Серегу с восхищением, он принялся скрести пластмассовым, армированным металлом стержнем об пол, доводя его конец до остроты шила. Скоро чудо оптики превратилось в два стилета и пару-тройку опасных бритв, настроение у всех поднялось, и ночь прошла бурно и с пользой — в ролевой игре под названием «Фашистам капут».
Когда под утро пожаловали стражники, их ждал весьма неприятный сюрприз: оба арестанта в окровавленных балахонах, не шевелясь, лежали на полу, причем пальцы одного были сомкнуты на шее другого. Пленницы тоже вели себя странно: они были обнажены и, не смущаясь присутствием стражи и трупов, вовсю резвились — громко хохотали, обнимались, целовались взасос и что- то лопотали на своем славянском наречии. В камере царила разруха. Унитаз был выкорчеван с корнем, перегородка разнесена на куски, стол с ошметками бетона на ножках сиротливо валялся в углу. Кафель стен был исписан татарскими словечками, давно уже ставшими исконно русскими и прочно вошедшими в международный лексикон. Цвет и запах послания вызывали самые нехорошие подозрения.
— О, руссиш швайн, кетцен дрек! — Забыв про осторожность, охранники ворвались внутрь, склонились над неподвижными телами, и в это время раздался женский визг, истошный, пронзительный, на два голоса:
— Насилуют!
— Доннерветтер! — Стражники вздрогнули, непроизвольно повернули головы и тут же, даже не вскрикнув, обмякли, рухнули мешками на цементный пол, — заточки глубоко вошли одному в глаз, другому в ухо.
— Вика, дверь. — Прохоров вскочил на ноги, выбрав труп покрупнее, принялся переодеваться: комбинезон, ремень, кобура, дубинка, натянул короткие еапоги — тесноваты, но ничего, ходить можно, нахмурился — грибка, надеюсь, нет? Как он ни старался, Толя Громов управился быстрее, успел даже проверить обойму «вальтера» и, не смущаясь присутствием дам, принялся снимать с охранника скальп.
— Ну что, похож я на Виннету, друга апачей?
— Ага, вылитый Инчучун. — Прохоров последовал его примеру, сразу с непривычки порезал палец, изматерился, но в конце концов все же нахлобучил рыжую густую гриву. — Ну все, педикулеза не миновать! Эй, на стреме, как там?
— Пока все тихо.
Женя с Викой, даже не потрудившись прикрыться, замерли у двери, вслушиваясь, их больше не мутило от запаха крови.
— Все, девки, на выход. — Дав дамам одеться, Прохоров передернул затвор, вытащил из чехла дубинку и, подмигнув Толе Громову, пинком распахнул дверь. — Лос, лос, швайне!
В коридоре все было спокойно, гуляли сквозняки, резал глаза яркий свет галогеновых ламп, вдалеке маячили две фигуры в хаки.
— Хальт. — Громов со скрежетом закрыл камеру, нарочно уронив ключи, незаметно огляделся, перешел на шепот. — Налево к лифту. — Поднялся, поправил кепи и, помахивая дубинкой, не спеша двинулся по коридору. — Лос, лос.
Кровь со скальпа, смешиваясь с потом, тянулась по его спине липкой, противной струйкой.
Женя с Викой ступали чуть дыша, от страха им хотелось по-маленькому, ноги предательски подкашивались. Прохоров, напротив, держа руку у кобуры, расстегнутой, сдвинутой по- эсэсовски на живот, нагло топал сапогами, он был совершенно спокоен, но готов в любой момент взорваться — врешь, не возьмешь! Однако никто на них и не посягал. Люди в хаки, рабы в балахонах проходили мимо, занятые своими делами. И все же, завидев встречных. Толя Громов делал страшное лицо и в целях маскировки хлопал Вику пятерней по ягодицам:
— Байне хох, русиш швайн, байне хох! Без эксцессов они добрались до лифта, нажали кнопку вызова. Загудев, проснулись мощные электродвигатели, со скрипом завертелись тяжелые колеса, плавно поплыл на тросах массивный противовес — Господи, до чего же медленно! Наконец кабина прибыла, створки шахты разошлись, и лифтер, тупорылый, бесцветно-аморфный здоровяк в хаки,
