и безнадежной любви… наша культурная парадигма всегда…
— Представьте, что прилетит к вам чужой, начнет сожительствовать с малолетней, та от него родит — и что, его оставят на свободе? Если даже он станет говорить про свою великую любовь и свою культурную парадигму?
— Да понял я, понял, — пробормотал я. — Нет, конечно. Итак, суд казнит Рене. А Одри — она обязательно назовет его виновным?
Таня помолчала. Потом спросила с заметным раздражением:
— Вы, как я понимаю, надеетесь на то, что ваш «стокгольмский синдром» уже действует?
— Если честно, то да. Я же адвокат. Я обязан защищать клиента. Даже если он неправ. Тем более, — не удержался я, — что с человеческой точки зрения его преступление вовсе не так ужасно.
— Сложный вопрос, — сказала Таня. — Одри уже полтора месяца в метаморофозе второго рода. Я как-то провела два месяца подряд в качества советника при посольстве ипсов. Так вы не поверите, до сих пор при запахе сероводорода — ностальгическая улыбка на лице и желание пораженно полежать в кустах, глядя на звезды!
— О! — сказал я, хотя и не был знаком с культурой ипсов, ролью в этой культуре сероводорода и пораженного созерцания звезд из кустов.
— Она, полагаю, на уровне инстинктов и эмоций разделяет точку зрения Рене, — сказала Таня. — Что есть, то есть. Тем более беременность — она ведь и земным женщинам крышу сносит, так? А Одри сейчас в какой-то мере обычная беременная земная баба.
— Так значит…
— Ничего это не значит! — рассердилась Таня. — Разум она сохранила. Она понимает, что произошло. И не даст инстинктам взять над собой верх. Если хотите ее переубедить — переубеждайте на логическом уровне. Это должен быть поединок разумов.
Она замолчала, потому что надо было вести флаер на посадку. Но едва мы коснулись земли, не удержалась от ехидной реплики:
— Но учтите, что средний тирианец значительно умнее среднего человека. Это общеизвестно.
— Я не средний, — гордо сказал я. Но на душе у меня стало совсем кисло. Адвокат сражается не на поле логики, если честно. Оружие адвоката — эмоции, сомнения, толкование поступков с разных точек зрения, даже самых невероятных.
Выбравшись из флаера, я огляделся. Мы опустились на пустынном скалистом морском берегу. Недалеко от берега стоял небольшой уютный коттедж, рядом с ним — садик вполне земного вида. Море слегка штормило, на горизонте солнце сползало за горизонт. Мы летели на восток и догнали закат…
— Я постараюсь не задерживаться, — печально сказал я. — Надеюсь… надеюсь, она хотя бы захочет со мной говорить…
Пройдя через садик, я постучался в дверь коттеджа. Тишина. Может, Одри и нет дома? Или утопилась с горя… кто их знает, этих беременных инопланетянок с раздираемым эмоциями и логикой сознанием?
Я обошел коттедж.
И со стороны, обращенной к морю, на застекленной веранде увидел сидящую в плетеном кресле женщину. Она что-то вязала.
— Одри? — позвал я. — Могу ли я так вас называть?
Женщина подняла голову, сняла большие темные очки. Посмотрела на меня, кивнула:
— Ну почему же нет? Я полтора месяца откликаюсь на это имя, глупо было бы… Проходите. Садитесь. В кувшине морс, он вкусный.
Чувствуя себя скотиной и дураком одновременно, я сел напротив тирианки, стараясь не смотреть ей на животик — хотя что там можно было углядеть-то, на таком сроке… Одри была одета в маленькое платье без рукавов, на ногах босоножки. Короткая простая стрижка, никакого макияжа и украшений. И с какой стати кто-то от нее сходит с ума?
Она улыбнулась и посмотрела мне в глаза.
И я сделал ошибку — тоже посмотрел ей в глаза.
Через мгновение я понял, почему она была знаменитой, почему Рене всю свою жизнь о ней мечтал и почему я одновременно и благодарен французу — и готов на кусочки его разорвать.
У нее были особенные глаза. Особенный взгляд. К ней тянуло не сексуально — если честно, то Таня была куда сексуальнее, да и моя Верочка, если захочет, умеет так себя подать… Ее хотелось любить. Обнимать. Шептать на ушко какие-нибудь возвышенные глупости. Защищать от дождя, ветра, других мужчин. Свернуться калачиком на коврике у дверей.
— Скажите, я правильно вяжу? — спросила Одри.
— Что… чего? — я уставился на ее вязание.
Одри подняла спицы.
— Пинетки, — пояснила она. — Для маленькой. Как вы думаете, хорошо получаются?
— Пальцы обычно не вывязывают… — придушенно сказал я. — Но хорошо, очень хорошо…
Она невозмутимо продолжила вязать. Потом спросила:
— Вы ведь Вася? Адвокат с Земли, будете защищать Рене…
— Да… я вот… пришел к вам… — Я глупо развел руками.
— Я желаю вам удачи, — сказала Одри. — Так хочется, чтобы вы что-нибудь придумали.
— Чего? — ох, не удастся мне произвести на нее впечатление человека, хоть сколько-нибудь близкого тирокам по интеллекту. — Так вы не хотите, чтобы его казнили?
— Нет, конечно. — Она задумчиво вывязывала на крошечной пинетке крошечный пупырышек для мизинца. — Он же отец Натали… мы решили назвать ее Натали, красиво, да?
— Но тогда все замечательно! — Я воспрял духом.
— Почему? За его преступление одно наказание — смертная казнь.
— Одри, но мы ведь действуем в правовом поле двиаров! Вы, как пострадавшая сторона, должны вынести вердикт «виновен» или «невиновен»! И если скажете «невиновен», то на законы нам… плевать нам на них!
Одри вздохнула и печально посмотрела на меня — так, что сердце сжалось, замерло, а потом заколотилось как бешеное.
— Вася! Ну как же я могу так сказать? Он виновен. Я это знаю. Я не буду врать. Я только не хочу, чтобы его… его…
По щекам Одри покатились слезы. Она уронила вязание и зарыдала.
— Не плачьте! Пожалуйста, не плачьте! — Я вытащил из кармана носовой платок — тьфу ты, проклятый адаптационный насморк. К счастью, кувшин с морсом стоял на кружевной белой салфетке. Я выдернул ее из-под кувшина и, встав перед Одри на колени (и четко понимая, что это один из самых, если не самый великий миг моей жизни) принялся вытирать ей слезы.
— Простите… простите меня… — Одри собралась с силами. — Я последнюю неделю стала такая дуреха… все реву, реву… Хотите морса? Сама делала.
Я выпил морса, чтобы ее порадовать и потому, что она сама его делала. Я стал убеждать ее признать Рене невиновным — чем вызвал новый шквал слез. Я снова вытирал ей слезы и даже начал лепетать нечто очень сомнительного свойства: если не получится спасти Рене, то я… чего я?
Я толком и сам не знал, чего. Да все, что угодно!
Спасла меня Таня. Она появилась на веранде и приветливо сказала:
— Добрый вечер Скью-ую-кью…
Кажется, они были раньше знакомы — потому что обменялись несколькими фразами на свистящем языке тироков. Потом Таня сказала:
— Нам надо возвращаться, Вася. Одри так расстроена, что вряд ли сможет чем-то вам помочь.
Уже когда мы садились во флаер, Одри выбежала из сада, трогательно прижимая к животу руки с вязанием. И громко крикнула:
— Спасите его, Вася! Прошу вас!
— Несчастная… — прошептала Таня, поднимая флаер с земли.
Весь вечер я провел в гостиничном номере, обложившись законами, подзаконными актами,
