такое ФБР, однако старый Галлахан был не из тех, кому можно что-то объяснить. Старый Галлахан сам все объяснял. И объяснения его были нехитрыми. Мать – мир ее праху – и отец для того и вкалывали, для того и проливали пот, чтобы сделать своего сына человеком.
Что ж, ничего не поделаешь. Человек отчитывается за то, как он поступает со своей жизнью, только перед Всевышним. Поэтому старый Галлахан изъявил готовность смириться с любой участью, предначертанной Божьей волей для его сына. И пускай об этом знает весь салун!
Если молодой Джимми хочет быть полицейским, то быть ему, черт возьми, лучшим полицейским-законником за все времена!
Конечно, по дороге домой сын услыхал еще кое-что. «Знаешь, Джимми, это все равно, что готовить сына на священника, послать его в лучшую римскую семинарию, а он потом возвращается домой и идет работать в обувную лавку. Не то, чтобы у торговли обувью не было своих достоинств; только зачем трудиться, получать серьезное образование, раз собираешься стать каким-то государственным служащим, как отец?»
«Папа, – ответил Джим Галлахан, – ты не должен говорить о себе как о „каком-то государственном служащем“. И ты увидишь: работать в ФБР – это не просто так. Думаю, это поважнее, чем адвокатура».
Отец уснул. Джим Галлахан затащил его в дом, уже больного раком, который со временем убьет его; уже тогда отец был легче, чем прежде; только тогда никто ничего не знал о будущем.
Прошел год, и отец узнал, что за штука ФБР, потому что теперь не отказывался слушать. С немалой гордостью он втолковывал любому, кого ему удавалось припереть к стенке, что его сын работает в Федеральном бюро расследований, самом лучшем в целом мире. «Для того, чтобы туда попасть, надо быть или юристом, или бухгалтером».
Потом он угодил в больницу на операцию желудка. Хирурги нашли опухоли и снова его зашили. Минуло три месяца – и он угас. Отпевали его в той же церкви, где венчали, где крестился и проходил конфирмацию Джим, куца он столько раз заходил, чтобы просить у Бога защиты и благословения.
На поминках в доме, которому предстояло перейти к сестре Мэри Эллен, обладательнице самой многочисленной семьи, один из отцовских друзей сказал: «Больше всего он гордился тобой, Джим. Только и говорил, что о тебе и о ФБР. У него получалось, что там сидят одни ангелы небесные».
Эта реплика вызвала у Джима Галлахана слезы. Он не стал ничего объяснять, а просто извинился, убежал в родительскую спальню, бросился на кровать, на которую они уже никогда не лягут, ту самую кровать, на которой был зачат, зарылся головой в одеяло и разревелся со смесью боли и радости, единственное название которой – гордость.
Но то было много лет тому назад.
Тогда работой в Бюро гордились. Как давно это было! Тогда жизнь и самые злые ее тяготы принимались легко... А теперь просто показаться с утра в бостонском отделении было второй за день тягчайшей обязанностью.
Первой было заставить себя встать поутру. Галлахан заказал двойной виски. К черту пиво! Он взглянул на часы. Как опаздывает эта репортерша из «Таймс»! Бармен подал ему стакан, и Галлахан уже поднял его, когда на его руку легла чужая рука. Это была Пам Весткотт, похудевшая после их последней встречи фунтов на двадцать. Подкралась она к нему не иначе, как тайком, потому что обычно Пам Весткотт оповещала о своем приближении весь квартал, топая здоровенными, как телеграфные столбы, ножищами.
– Привет, Пам, – сказал Галлахан. – Ты похудела и помолодела сразу на двадцать лет. Отлично выглядишь!
– Морщины вокруг глаз диетой не вытравишь, Джим.
– Сухой мартини со льдом, – распорядился Галлахан, имея в виду газетчицу.
Пам Весткотт предпочитала всему остальному мартини и картофельные чипсы. Обед без четырех порций выпивки был для нее не обед. Галлахан слышал от многих, что Пат Весткотт – алкоголичка, но так много ест, что избыточный вес прикончит ее скорее, чем спиртное уничтожит ее печень. В сорок лет она выглядела на все пятьдесят. Однако сегодня вечером ей можно было дать не больше тридцати. Двигалась она с нарочитой медлительностью, явно обретя уверенность в себе. Вокруг глаз у нее не было ни одной морщинки.
– Мне ничего не надо, Джим, благодарю.
– Бери мартини, – сказал Галлахан. – Как насчет пары пакетиков картофельных чипсов?
– Нет, спасибо.
– Ну, ты и впрямь на диете!
– Типа того. Высокобелковой.
– О'кей, тогда как насчет гамбургера?
Пам Весткотт поманила бармена.
– Четыре штуки. Непрожаренные. И побольше соку.
– Леди имеет в ввиду кровь?
– Да, и побольше.
Галлахан снова поднял стакан. Однако ее хватка стала еще сильнее.
– Брось, – сказала она. – Не пей.
– Ты что, завязала, Пам?
– Я теперь вообще другой человек. Не пей.
– А мне хочется! Мне это просто необходимо. Хочу – и выпью, – уперся Галлахан.
– Ну и дурак.
– Слушай, тебе нужна обещанная история? Да или нет?
– Да, но не только.
– О'кей, – сказал Галлахан. – Вот мои условия: я тебе все выкладываю. А ты отдаешь историю какому-нибудь коллеге, чтобы после опубликования у меня не было неприятностей: с этим-то репортером я не говорил! Только на таких условиях.
– А у меня для тебя есть кое-что получше, Джимми.
– Только если это не противоречит моему намерению выпить.
– Как раз противоречит, – сказала Пам Весткотт.
– Ты что, баптисткой заделалась?
– Галлахан, ты знаешь, что я хороший репортер. Забудь о моей смазливой внешности.
Галлахану стоило труда не улыбнуться. Пам Весткотт никак нельзя было назвать смазливой. Во всяком случае, до самого последнего времени.
– Я хочу тебе кое-что показать. Приходи сегодня вечером ко мне домой.
Только освободи организм от спиртного. Я преподнесу тебе кое-что такое, за что ты будешь меня вечно благодарить.
– Пам, я женат.
– Боже! Брось, Джим.
– У меня депрессия. Мне нужно выпить, Пам.
– Повремени четыре часа.
– Я устал, Пам. У меня нет четырех часов.
– Сколько ты уже успел выпить?
– Две порции виски. И одну пива.
– Ладно, два с половиной часа. И ты получишь величайшее дело за всю жизнь. Ты уйдешь на пенсию с такими льготами, каких никогда не заработаешь, вручая повестки.
