крылами, но удержался.
— Напрасно вы, люди добрые, посулили населению фонтаны винные. Напрасно. Не будет вам фонтанов. Не в радость, а во зло они здесь людям.
В гостиной повисла зловещая тишина. Все посмотрели на Аксакала.
— Вы правы, товарищ, — задумчиво произнес он, — поведение нашего чудотворца сильно попахивает саботажем.
— Ага, — радостно подтвердил простой мент Федя, — он у нас двурушник, ренегат и агент мирового сионизма. И его нужно немедленно карать по всей строгости.
— По всей строгости, — повторил Тайгер. — И что ты предлагаешь?
— В чулан без права переписки, — отчеканил Федя, вылупив глаза на Аксакала.
— Согласен, — кивнул Аксакал.
— Согласен, — эхом повторил Тайгер.
К специально приспособленной фанерке Фома Кузьмич приладил петлю из тонкой лески и рядом с петлей положил медную пуговицу с тисненым значком. Чтобы уж совсем незаметно было, присыпал петлю землей, а пуговицу для яркости потер о штаны. Полюбовавшись ловушкой, он положил фанерку под дерево с вороньими гнездами и залег в заросли высокого репейника следить. Какое-то время он следил за ловушкой и досадовал, что любопытные птицы шастают по ветвям дерева и не видят красивую пуговицу, но потом закатное солнце его сморило, и Фома Кузьмич задремал. Когда проснулся, вздрогнул от азарта. На фанерке, приглядываясь к пуговице, стояла упитанная, не меньше курицы, ворона. Фома Кузьмич затаил дыхание и замер, чтобы не спугнуть птицу, а она сбросила лапой пуговицу с фанерки на землю, повернула голову и хриплым патефонным голосом Утесова сказала:
— Ты вот что, горе-охотник. Ты это дело брось!
— Чего? — удивился Фома Кузьмич и поднялся на четвереньки. — Вы это мне?
— А то кому же? Тебе. Еще раз увижу, бельма выклюю.
— Что увидите? Это вы о чем? — как бы не понял Фома Кузьмич.
Ворона посмотрела на него злым янтарным глазом:
— Не придуривайся, не серди меня. Знаешь о чем.
— Так белок нужен девчушке-то. Где же еще? Не от хорошей жизни. Ты птица мудрая, понять должна.
Ворона оценила комплимент, повернула голову и взглянула на охотника другим глазом чуть добрее.
— Вот ведь глупый злыдень. Да много ли белка в вольной птахе? Что за девка? Дочь, что ли?
— Ага, дочь. Веркой зовут
— Рыжая, что ли? Босая тут по горемотается, грибы ищет?
— Она.
— А мать ее где?
Фома Кузьмич поднялся на ноги и не ответил. Птица помолчала, потом приказала:
— Подойди!
Фома Кузьмич послушно подошел к дереву с вороньими гнездами.
— Помнишь, где пуговицу эту взял? — спросила птица.
— В яме с крапивой на вершине горы. С пиджака какого-то драного срезал.
— Камзол, — грустно поправила ворона Фому Кузьмича. — Это был парадный камзол герцога Тосканского. Великого Герцога Тосканского. Похоть, гордыня и пустое тщеславие занесли его в этот дикий край. Хочешь видеть его в тот день? Смотри!
И Фома Кузьмич на миг увидел высокого, худого, бледного человека в небесно-голубом одеянии. Лицо привидевшегося было искажено яростью, и он отчаянно махал длинной шпагой. Рядом с ним на окровавленной траве валялся парике напудренными буклями. Видно было и другого со шпагой в красном охотничьем костюме и ботфортах.
— Видел? спросила ворона.
— Видел. С кем это он?
— Мерзавцы. Придворная шелупонь. Трое на одного. Живым один ушел. А теперь с вами правнучка этого авантюриста герцога гужуется. — Ворона помолчала и почистила желтым клювом угольные с синим отливом перья. — Ладно, дело давнее. Так вот на камзоле герцога таких пуговиц осталось семь штук. Эту тоже возьми. Продавать будешь по одной. Надолго хватит.
— Да кто же их купит? — пробормотал Фома Кузьмич и проснулся….
Он выпростал из-под головы затекшую руку и посмотрел на яркий маслянистый блин луны на черном уже небе. Наступило полнолуние.
После трусливого бегства дворни державной старухи Фома Кузьмич пристроился жить в опустевшей каморке повара. Вернувшись к себе, он поправил одеяло на раскрасневшейся во сне дочке и опустился на свою раскладушку. Луна заливала каморку золотым волшебным светом. Спать не хотелось. Не раздеваясь, Фома Кузьмич прилег поверх тощего солдатского одеяла на кровать и стал вспоминать нелепый лесной сон. Вот ведь привидится говорящая курица в вороньем облике! К чему бы это? Ощутив что-то твердое, он полез в карман и вынул оттуда засиявшую в лунном свете пуговицу. Вот те раз! Он отлично помнил, как установил ловушку с ней перед тем, как залез в репейник и заснул. Проснувшись, сразу потащился домой. И мысли не было искать ночью пуговицу. Как же она снова оказалась в его кармане? Фома Кузьмич внимательно рассмотрел ее й только теперь заметил, что пуговица особенная. Не пустышка обычная, собранная из двух штампованных половинок, а тяжелое литое изделие. Он вспомнил слова приснившейся вороны, вскочил на ноги, плотно стиснул пуговицу в кулаке и резво пошел, побежал почти, будить благообразного старца, который когда-то, до тюремной отсидки, был ювелиром. Перепуганный и сонный старец не сразу понял, что от него хочет сосед, а когда наконец уяснил, торжественно извлек из сундучка лупу и инструмент. Провозившись минуту, старец спрятал инструмент и, пристально глядя на Фому Кузьмича, изрек:
— Золото. Червонное золото высокой пробы. Откуда у тебя?
— Нашёл, — сказал Фома Кузьмич и почему-то виновато улыбнулся.
Благообразный старец хмыкнул, покачал нечесаной бородой, спросил язвительно:
— В вороне?
— Не так чтобы, но вполне, — витиевато ответил Фома Кузьмич уже без улыбки.
Убедившись, что в чулане кроме сухофруктов ничего нет, Никодим Петрович начал буянить. Он постучал в забранное решеткой оконце, пнул сапогом дверь и призвал подчиненного к исполнению служебного долга.
— Федор, сучий сын, отопри дверь, сволочь! Даю тебе три минуты. Время пошло. Не отопрешь, напишу рапорт о несоответствии.
— Тогда я тоже напишу докладную о ваших делах с Ангелиной Степановной из управления, — огрызнулся член триумвирата. — Уж не знаю, как это понравится Ибрагиму Ивановичу, — съехидничал подчиненный.
—: Пристрелю как собаку!!! Сгною в обезьяннике!!! — взревел, уязвленный в самое сердце, Никодим Петрович. — Не было у меня с ней ничего. Чисто деловые.
— А вот и было, — не сдавался борец за чистоту рядов.
— Не было. — Было.
— Придавлю, как последнего клопа. Урою, — пообещал Никодим Петрович и стал грызть каменный сухофрукт.
— А Ибрагим Иванович наведывался ко мне с этой Ангелиной на прошлой неделе, — неопределенно сказала старуха Извергиль. — Представительный мужчина. Весьма и весьма.
— Да не было у меня ничего с его бабой, — с досадой повторил Никодим Петрович.
— Было, — вдруг тихо сказал аггел.
В чулане возникло тягостное молчание.
— Ну хоть бы и было, — спокойно согласился Никодим Петрович. — А тебя-то, терапевт, за что сюда
