ответить лекцией про межнародну ситуацию та пролетарський интернационализм. Та и запытать, а що вы лично зробылы, щоб приблизить час победы на фашистськими оккупантами? Чи записались вы добровольцем? Чи виддалы кровни гроши на танк чи пушку?
Само собой разумеется, что Пульхерия не поняла доброй половины того, что вещал этот чудной человек. Однако слово «отдали» остро резануло ей слух. Пульхерия Сиязбовна не любила отдавать так же сильно, как любила брать.
Обиженная, она заголосила еще громче:
— Ты мне не груби! Какой большой вырос, а стоишь и сутулишься, старших не уважаешь, почтения не проявляешь: не хочешь бабушке сказать, что у тебя в торбе есть.
Перукарников рассмеялся, показав белые зубы:
— Нам простительно: мы дети леса, партизаны, а это почти что бандиты, только идейно выдержанные, на защите родины.
— Ну шо вин несе?! — разволновался Салонюк. — Народни массы подумають, шо так воно и е.
Пульхерия несколько недоумевала. Обычные ее жертвы к этому времени уже теряли всякую волю к сопротивлению, выглядели жалко и подавленно и были готовы делиться всем, что у них есть. Ну, встречались иногда и очень сильные личности, не без того. Однако чтобы их было сразу несколько… Змеебабушка раздраженно подергала кончиком хвоста и предприняла следующую атаку:
— Ни стыда ни совести. Плохо вы кончите, вот что я вам скажу. Такие, как вы, по кривой дорожке ходят да быстро спотыкаются. Ох-хо-хо, вот так повырастают беспризорниками, потом старшим огрызаются, родителей позорют.
Жабодыщенко внезапно заинтересовался:
— Звыняйте мене, мату ею, за дурный вопрос, а хто ваши батьки та де вони зараз?
Пульхерия даже растерялась на секунду, но затем зашипела с удвоенной яростью:
— А не твое собачье дело! Молод еще, чтоб такие вопросы задавать незнакомым людям, молоко на губах не обсохло. Ты вон лучше на себя погляди, весь грязный, непричесанный, небритый, мать дома, поди, всю извел такими вот вопросами, а теперь ко мне пристаешь!
Сидорчук поддержал боевого товарища:
— Чого це вы так разлютылысь? Мыкола добрый вопрос задав, до того нам всим интересно, хто ваши батьки.
Пульхерия сверкнула глазками:
— И ты туда же, негодник! Постыдился бы у бабушки такое спрашивать! То, что ты еще не выучил, я уже забыть успела.
Салонюк тревожно выглянул из-за широкой спины Перукарникова:
— Выдно, що кума пирогы пикла, бо и ворота в тисти.
Змеебабушка взъярилась:
— Ты мне поязви, поязви! За старшого здесь поставленный, а спрятался, как малец под стол!
Салонюк философски отвечал:
— Каждый командир в лихую годину повинен держать себе в руках та ховатыся в якой-небудь фортеци.
Сиязбовна, напирая на Перукарникова, грозила ему крохотными кулачками:
— Вот я до тебя доберусь, ох доберусь!
Сидорчук, приходя на помощь другу, ее утихомиривал:
— Спокийно, мамо, спокийно, мы не в очереди за ковбасой!
Перукарников едва не свалился в реку, отступая от доведенной до белого каления змеебабушки:
— Вам бы против фашистских танков применить свой неистовый натиск, так Красной Армии и делать было бы нечего на фронте.
Сиязбовна стучала хвостом по земле, шипела и сучила всеми парами ножек:
— Ты мне поостри, пошути! Мал еще распоряжаться, где мне напор применять!
Тут и случилось самое неожиданное. Обычно изо всех бойцов партизанского отряда Микола Жабодыщенко был самым миролюбивым, потому что всякие там схватки с врагами, сражения и борьба отвлекали от отдыха и вкусной, здоровой пищи. Нельзя сказать, что характер у него был кроткий и незлобивый, но для решительных действий ему требовалась очень серьезная причина.
Появление Пульхерии Сиязбовны ввергло его в замешательство гораздо сильнее, нежели его друзей. Если кто и мог противостоять вредной змеебабушке в открытом бою, то скорее всего Перукарников или Сидорчук. Поэтому все несказанно удивились, когда Жабодыщенко, поплевав на ладони, ухватил кикимору за извивающийся хвост и потащил ее в сторону папоротников, приговаривая:
— Мамо, вам так нервувать не можна, бо припадок зробыться, чи щось таке. Вы отдохните трохы.
Пульхерия завизжала:
— Ой-ой-ой! А ну, оставь мой хвост в покое, у меня поясница болит! Со мной произведение сделаться может!
Салонюк снова высунулся из-за спин Перукарникова и Сидорчука:
— Жабодыщенко, тикай гэть, поки вона не вкусыла!
Микола же, краснея и слегка попыхивая, отвечал:
— Не вкусить, я по цим дилам специалист, ще в дитинстве у лису змий ловив.
Салонюк, тревожно озираясь то на Перукарникова, то на Сидорчука, не унимался:
— Шо вин каже, ну шо вин каже? Яке дитинство, який лис, це ж тоби не вужик, це велетеньска кикимора! Скорише видчепись вид ней!
Маметов заглянул командиру в лицо и понимающе закивал:
— Однако, зверя, моя быть права?
Салонюк ответил молящим взглядом, которому позавидовал бы любой шекспировский персонаж:
— Маметов! Уйди от греха подальше, бо вбью, як Тарас Бульба — свого сына!
Как ни наивен был узбекский боец, но и он умел улавливать ноты недовольства в голосе своего командира. Он отбежал в заросли папоротника и с безопасного расстояния закричал:
— Все, все, моя никто не мешать!
Сидорчук поглядел-поглядел на это светопреставление (в музее он как-то видел картину «Святой Георгий со змеем». Чего святой Георгий не поделил с бедным Змеем Горынычем, он не знал, однако выглядело это приблизительно так же, как и борьба Жабодыщенко с кикиморой. Бывает же такое!) и обеспокоился:
— Микола, тикай, бо у нее вже очи червони, зараз укусить!
Жабодыщенко, уже багровый от нечеловеческого напряжения, продолжал волочь в лес извивающуюся Пульхерию:
— Клин клином вышибають, зараз я сердитый! У мене вид бабусиной балаканины ухудшилось пищеварение, я цих дурнуватых баек ще в дитинстви наслухався, бо у мене и
