Говорят, в одном из известнейших театров мира стояли как-то на балконе или в ложе бельэтажа два корифея театрального искусства. И один из них время от времени говорил артистам: «Не верю».
— Не верю, — буркнул Оттобальт, не зная, что копирайт на эту фразу — у Станиславского.
Сереион не смог сдержаться и захихикал в кулак. За их спинами появилась робкая и смятенная тень, жаждущая постучать в двери королевской опочивальни, но, увы, — двери отсутствовали, и тень застыла на пороге в совершеннейшей прострации. Затем вспомнила о служебном долге и хриплым шепотом призвала:
— Ваше величество! Ваше величество-о-о!
Оттобальт и Сереион переглянулись, словно болельщики одного клуба, и ринулись обратно в спальню, делая вид, что они тут ни при чем, ни сном ни духом. Сидят вот, набанцы чистят, двери пытаются починить — и никого не трогают.
Не обязательная в данном романе глава
В жизни всегда есть место подвигу.
Надо только быть подальше от этого места.
Плот, сооружаемый под чутким руководством Салонюка, был готов только к утру.
Пульхерия Сиязбовна не осталась на чай, а исчезла сразу, как только Жабодыщенко отцепился от ее хвоста. Очевидно, поползла в ближайший санаторий — или подобное заведение — лечить изрядно потрепанные нервы. Надо сказать, что четверо партизан с облегчением восприняли ее уход, но Маметов был скорбен и безутешен. Мамафюрер — вот так, одним словом — произвела на него неизгладимое впечатление. Он подозревал, что в родном Ташкенте такое не водится и что он упустил единственную в жизни возможность обзавестись чудесной зверей в платочке. Свою скорбь он изливал товарищам по оружию, но те оставались холодны и глухи к его страданиям. Они вообще предпочитали считать вчерашнее происшествие коллективным страшным сном.
На рассвете, то и дело ныряя в плотный туман, похожий по цвету и фактуре на овсяный кисель, партизаны грузили на плот оружие и вещи. Плот тихо поскрипывал на воде. Бревна для него пришлось настилать в несколько слоев, потому что под весом пяти человек и их скарба он то и дело норовил уйти под воду.
Самым хмурым и усталым изо всей компании был Жабодыщенко, который сделал львиную долю всей работы.
Берясь за шест, он обратился к Салонюку:
— За цю работу вы мене повинны отпуск дать.
Тарас насторожился:
— Яку? Куды це ты лыжи навострил?
Жабодыщенко почухал в затылке:
— Вид работы у коллективе. Отдохну денька два-тры, а заместо мене нехай хлопци пороблять.
Партизанский командир не на шутку рассердился:
— Хто вместо тебя буде робыты? У мене кожна людина на вес золота, писля вийны гуляй скильки хочешь, а тепер — зуськи!
Жабодыщенко, тяжело вздыхая, заметил:
— Писля вийны все отдыхать будуть, так нечестно.
Перукарников внес ноту оживления в их скорбную беседу:
— Товарищ командир, а что делать тем, кто не доживет до конца войны?
Жабодыщенко всполошился:
— Чур мене, чур мене.
Салонюк подумал, что после войны надо будет подобрать себе какую-нибудь профессию полегче. Где-нибудь за Полярным кругом или в пустыне. Только чтобы там, не дай бог, не встретить Перукарникова с его дурацким юмором. Потому что силы у партизанского лидера тоже не бесконечные. Однажды и он может не выдержать нечеловеческого напряжения.
— Перукарников! — взмолился он. — Ну що за дурный вопрос? Чи ты не знаешь, що на тому свити ничего не роблять. Там такый вечный отпуск.
Внезапно его осенила гениальная мысль. Он отобрал у Жабодыщенко шест и вручил его Ивану.
— До речи, ось тоби, Ваня, естафетна палычка вид Миколы. Держи. Будешь грести.
Маметов, бегом направляясь к плоту, заголосил:
— Командира, моя тут сидеть?!
Великий стратег снова ожил в Салонюке. Более того, в нем проснулся и дремавший до поры до времени тактик. Гений всегда предупреждает неприятности, а не борется с ними.
— Маметов, стий! — скомандовал он грозно. — Кру-гом! Чоботы знять! В торбу схо-вать! Перукарников, цей процесс проконтролю-вать!
Маметов жалобно застонал:
— Товарища командира…
Но непреклонный Салонюк в зародыше пресек всякие намеки на неповиновение:
— Нияких спорив, Маметов. На цему трямзипуфе я капитан, и мени не потрибни посеред реки нияки инциденты — типа всплытие ризных разлютованных тварин местной фауны!
Маметов нехотя уселся на берегу и принялся , стягивать сапог:
— Маметов замерзать, потом болеть, однако, кто лечить? — укоризненно заметил он.
Салонюк оставался холодным и гордым, как Снежная королева, которая была так далека от простых человеческих проблем и горестей:
— Не подобаються мои требования, Маметов, беги по берегу слидом за плотом.
Перукарников честно выполнял приказ командира, надзирая за тем, как его товарищ избавляется от обуви.
— Давай, давай, Маметов, шевелись быстрее! А то точно заболеешь или на пароход опоздаешь — одно из двух.
Еще несколько минут бестолковой суеты и беготни, оханий и причитаний, дележа обязанностей и гневных окриков командира — и вот наконец свершилось! Беспокойное хозяйство разместилось на плавсредстве и отправилось в неизвестность под шелест прибрежных камышей и плеск волн.
Над водой по-прежнему клубился туман, и Салонюк, с одной стороны, тревожился по этому поводу — не приведи Господи наскочишь на мель или берег. А с другой стороны, радовался этому обстоятельству, ибо если партизанам не видно ни берега, ни немцев, которые вполне могут по нему бродить, то и немцы партизан не обнаружат.
Жабодыщенко пристроился у края плота, копаясь в подкладке своей шапки. Там, как мы помним, были у него припрятаны снасточки для ловли рыбы. Естественно, что этот достойный член отряда хотел позаботиться о питании:
— Зараз рыбки зловымо.
Сидорчук пристально вгляделся в даль и никакой дали, естественно, не обнаружил. Все было словно затянуто серой влажной марлей.
— Шось туман сегодни сильный, тильки б не наскочиты на каменюки.
