Перукарников, стоя на носу, опустил шест в воду и пощупал дно:
— Не боись, Василь, не наскочим. — И поскольку настроение у него было приподнятое, затянул песню:
Удивленное его репертуаром, эхо немного поколебалось, но все же разнесло слова песни далеко по реке. Салонюк испуганно заозирался вокруг:
— Ты шо, Перукарников, белены объився, чи шо? Так голосно спиваешь, зараз до нас, як мухи на мед, вси фашистськи бомбардувальники позлетаються.
Перукарников сверкнул белозубой улыбкой:
— Виноват, товарищ командир, искуплю!
Жабодыщенко, оторвавшись на миг от рыбалки и подняв глаза к небу, вслушался в тишину:
— Та ни, самолеты в таку погоду не литають.
Волосы у Тараса от такой беспечности встали дыбом:
— Тихише, тихише, хлопци. Добре, шо туман та нас с берега не видно, бо було бы як у фильме «Чапаев», а нам це не подходить, у нас обратной дороги нема.
Жабодыщенко, лежа на животе у края плота и дергая за снасть с наживкой (успел же среди всех хлопот накопать червяков!), прошептал горестно:
— Шось не клюет.
Салонюк приставил к глазам бинокль и принял позу человека, который умудряется что-то рассмотреть в непроглядном тумане:
— Ты бы, Микола, лучше за кулеметом сидив, а не дурью маявся.
Жабодыщенко серьезно возразил:
— У мене отпуск, я не можу. И вообще, за кулеметом Сидорчук сидить — це його улюблена играшка.
Салонюку пришлось оторваться от окуляров бинокля, чтобы прожечь Миколу гневным взглядом. Однако Жабодыщенко был бесчувственным, как бревно, — его такими взглядами пронять было трудно.
— Не видно, що Сидорчук зайнятый та не може нас охороняты? — поинтересовался командир.
— Видно, — ответствовал Микола. — Та все одно — не хочу.
Салонюк раздраженно уточнил:
— Так шо, може, мени Маметову кулемет доверить?
Колбажан сразу простил дорогому товарищу Салонюку его байские наклонности и жестокие выходки. И даже последнюю, с сапогами. Он широко улыбнулся и доверчиво обратился к Тарасу:
— Командира, командира, моя у пулемета быть лучше, можна сидеть?
Командир отвечал народной пословицей:
— Калына хвалилась, що з медом солодка… Ты лучше, Маметов, свои чоботы добре держи, бо вони уплывуть на нашу погибель.
Жабодыщенко разочарованно подергал леску и понял, что рыбалка здесь ну вообще никакая. Так что совершенно незачем травмировать тонкую психику товарища Салонюка — овчинка выделки не стоит. Если бы здесь клевало, то он бы стоял насмерть, отстаивая право на отдых, заработанный с топором в руках. Но стоит ли вызывать на себя гнев командира, если на другой чаше весов нет никакой очевидной выгоды? И Микола примирительно забубнил:
— Та вы не хвилюйтесь, товарищу Салонюк, зараз я трохи порыбалю та за кулемет сяду, добре?
Тарас с горечью поведал сам себе:
— Сижу, як лялька на самоваре, ниякои дисциплины.
Маметов не понял, отчего так быстро отпала его кандидатура. Пулемет он любил и давно уже мечтал из него пострелять.
— Товарища командира, — жалобно заныл он, — ну можна моя за пулемет сидеть?
Салонюк уже принял прежнюю позу, в которой, по замыслу, его и должны были запомнить очевидцы и потомки: прямая спина, гордая осанка, высоко вздернутая голова и бинокль в правой руке. Маметов тайфуном ворвался в неспешное течение его мыслей и сбил с толку. Однако Тарас был человеком добрым и сдержанным. Нечеловечески кротким голосом он выговорил:
— Угомонись, сынку, не сегодня. Ось колы вбьють Жабодыщенко, тоди поговорымо.
— Тьфу, тьфу, тьфу, — сплюнул Микола, — не дай бог.
— Вин як мишень — фигура самая приметная, — продолжал Салонюк. — Лежить на брюхе, гвынтивку в руках не держить, ничего не бачить, окрим своей рыбалки, стреляй — не хочу.
Жабодыщенко нервно смотал снасть и недовольно уселся возле пулемета:
— Ну николы не дасть по-людски отдохнуть, дихтатор. У такому тумани нияка фигура як мишень не подходить, це я вам як снайпер кажу.
Салонюк твердо стоял на своем:
— У такому тумани, Жабодыщенко, нимци прямо в вухо можуть дыхати, та ты их проигноруешь.
Жабодыщенко проверил, на какую дальность установлен прицел пулемета, и дискуссию не продолжил.
В это время партизанский плот проплывал мимо печально известного места с красноречивым названием Утесы Страха. Таких утесов было в Вольхолле понатыкано достаточно — штук пять или шесть. Кто их такими выдумал, как и для чего, до сих пор остается загадкой. Поговаривают, что это дело рук какого-то спятившего чародея древности, который таким странным образом реализовал свою тягу к театральному искусству.
Утесы Страха работали по нехитрому принципу. Любой, кто оказывался в непосредственной близости от них, имел все шансы вновь пережить самый неприятный момент своей жизни, испытать животный ужас и услышать либо увидеть то, что его больше всего могло шокировать. Видения эти были бесплотны, но пугающе реальны, и многие слабонервные путешественники отправлялись отсюда прямиком в дом скорби.
Еще ходили по Вольхоллу слухи, что здесь-де обитают души погибших странников, но и эта версия не нашла подтверждения. На самом-то деле всем было абсолютно все равно, отчего около Утесов Страха творится такая чертовщина. Главное, что творится, а значит, надо держаться отсюда подальше. И держались, и близко не приближались, тщательно отмечая злосчастные утесы на картах ярким красным цветом.
Само собой, что доблестные бойцы партизанского отряда обо всем этом понятия не имели. И потому бодро выруливали прямо к утесам.
На плоту как раз закипел ожесточенный спор о том, есть ли поблизости немцы. Перукарников в их существование сегодня вообще не верил и еще немного — договорился бы до того, что и Германии нет и никогда не было. Что это за стих на него нашел, мы не знаем. Знаем только, что, поставив под сомнение факт присутствия немцев на данной территории, Иван предложил, входя в раж:
— А давайте мы это сейчас проверим! — И, сложив руки рупором, прокричал: — Коммен зи, битте!
Эхо негодующе откликнулось:
— Коммен зи, битте, коммен зи, битте!
Перукарников радостно оглянулся на товарищей, которые, замерев,
