молиться. Или не молиться. Просто ждать своей участи. Мне хотелось лишь одного — встретить свою смерть достойно, без воплей, мольбы о пощаде, коленопреклонения и пачкания штанов, что, судя по запаху, уже сделал Падерик. Поэтому я спокойно проговорил:
— Лютый, на всякий случай прощай. Извини, если что не так. Да, давно хотел тебе сказать: возможно, Вериллий и мой отец тоже.
Наверное, это прозвучало неуместно, но мне очень хотелось, чтобы Ом знал. А другого случая сообщить могло и не представиться. Отреагировал он интересно, бросив:
— Сочувствую, — потом, немного поразмыслив, спросил, — так мы, выходит, братья?
— Догадливый ты, — усмехнулся я.
Лютый хотел что-то ответить, но не успел. Тело Варрнавуша словно потекло, изменяя форму, становясь длинным и гибким, как змея. Изогнувшись, демон наклонился ко мне так, что его морда оказалась прямо перед моим лицом. Хищные золотистые глаза пронзили меня ледяным взглядом. Словно увидев во мне что-то, что подтвердило его мысли, князь мрака кивнул и переместился к Ому. Тот вскинул голову и дерзко уставился в сияющую бездну глаз демона. Спустя несколько бесконечно долгих секунд Варрнавуш, внезапно потеряв к нам всякий интерес, выпрямился, извиваясь и колыхаясь, превращаясь в бесформенную субстанцию. Черная масса опустилась на полумертвого от страха Падерика, втянула его в себя и с невероятной скоростью вылетела через пролом в стене. Поднявшийся при этом вихрь сбил нас с ног. Мы вскочили и кинулись вслед за сгустком мрака, который удалялся в сторону выхода. Не знаю, почему темнейший князь пренебрег нашими жизнями, но он мог уничтожить всех людей, находившихся в ритуальном зале и на храмовой площади. Впереди слышались крики ужаса, сливавшиеся в один громогласный вопль. Я не знал, чем могу помочь перепившимся бунтовщикам. Но все равно бежал, бежал, ощущая, как сердце выскакивает из груди, как замирает сама душа от одной мысли о том, что может произойти…
В дверях ритуального зала образовалась давка. Люди, обезумевшие от страха, позабывшие, зачем они здесь находятся, ведомые лишь одним стремлением — скрыться от воплощенного ужаса, толкались, топтали друг друга, орали и даже плакали. Толпа пребывала в истерике, и ни усилия нашего отряда, ни призывы Копыла с Александриусом успокоиться, ни даже успокаивающие заклинания дяди Ге не могли навести порядок. Демона в храме не было, очевидно, он пронесся через зал и вылетел на улицу. Тем более мне было непонятно желание людей покинуть храм. Поняв, что так они просто передавят друг друга, я сотворил заклинание Тушения и обдал толпу широким потоком ледяной воды. Это отрезвило напуганных бунтовщиков, и нам кое-как удалось вывести их наружу. Лучше бы мы этого не делали. Посреди храмового двора, не обращая внимания на завывания обезумевших людей, высился Варрнавуш, вернувший себе то обличье, в котором мы с Лютым его увидели. В лапах его болталось обвисшее тело Падерика. Как мне показалось, жрец был еще жив, но находился в глубоком обмороке. Люди с криками о помощи выбегали из ворот, около которых тоже царила бессмысленная толчея. К ограде жались трясущиеся городские стражники, которые в своей лучшей манере прибыли в самом конце событий. Впрочем, поправил я себя, когда им было приказано, тогда и явились. Скорее всего, приказал Вериллий. Верховный маг, спрятавшийся на время беспорядков, сейчас сидит и руководит происходящим, словно сумасшедший дирижер безумным оркестром. Но вот появления Варрнавуша он не мог предвидеть, в этом я почему-то был уверен. Не Вериллию мы обязаны визитом темнейшего князя…
Тем временем демон, которому, очевидно, надоел царящий вокруг шум, одной лапой поднял Падерика, а другой оторвал ему голову — легко, словно ребенок тряпичной кукле. На мостовую хлынула кровь, а князь мрака равнодушно отшвырнул в визжащую толпу все еще извивающееся в агонии тело. Голову он аккуратно водрузил на одну из каменных стел, украшавших вход в храм. Одновременно с этим когтистые пальцы схватили что-то бесплотное, видимое ему одному. Потом сделал несколько шагов по двору, давя онемевших горожан, расправил огромные крылья, и тяжело, словно дракон, взмыл в воздух. Сделал широкий круг, на мгновение накрыв и храм, и двор черной непроницаемой тенью, потом вдруг исчез.
Люди, очнувшиеся от сковавшего их ужаса, с новыми воплями разбегались кто куда. Мы с Лютым остались стоять на ступенях крыльца. К нам постепенно стягивался весь отряд, ожидавший приказаний. Я обвел их взглядом. Валид, не выпускавший из объятий Агниту. Копыл, держащий в руках стопку пыльных книг. Александриус, невозмутимо разглядывающий стоящую на стеле, словно уродливое, чудовищное украшение, голову Великого отца с выпученными глазами и высунутым синим языком. Покряхтывая, подошел дядя Ге.
— Ты был прав, сынок, — сказал он, указывая куда-то мне за спину. — Луг здесь больше не живет.
Я оглянулся. Стены древнего храма сочились кровавыми ручьями.
2
Не знал Уран-гхор, сколько дней и ночей провел он в клетке. Да и самому времени он давно потерял счет. Лишь одно удерживала изменница-память — ненавистное лицо рыжей человеческой шаманки. Она приходила часто, очень часто, скручивала руки и ноги орка неведомой мощью, словно невидимой веревкой стягивала. И насильно вливала в рот остро пахнущее, горькое дымящееся варево. От той горечи судорога сводила скулы, закатывались глаза, боль разливалась по всему телу. Потом шаманка зачем-то ощупывала его обездвиженные плечи, скованную волшбой грудь, и уходила. Тогда оцепенение отпускало Уран-гхора, и он чувствовал разливающуюся по жилам злую силу. И бросался на прутья клетки, пытаясь сломать их, грыз неподатливое железо, в кровь раздирая рот. Обеими руками брался за ошейник, тащил в разные стороны, дергал тянущуюся от него цепь, снова и снова пробуя разомкнуть звенья. Добраться, добраться до проклятой шаманки, которая снова и снова пытает его болью! Схватить, сдавить хрупкое белое горло, почувствовать, как выходит жизнь из слабого женского тела. Отомстить. Но безжалостная клетка не поддавалась, ошейник был крепок, а цепь нерушима. А потом, когда орк, утомившись от бесплодных метаний, задирал голову и выл, точно тоскующий вулкорк, снова являлась шаманка и швыряла ему свежий, сочащийся кровью, кусок сырого мяса:
— Жри, зверь!
И он жадно хватал подачку и, задыхаясь от нетерпения, рвал ее зубами, сдавленно рыча. Словно действительно был зверем…
Потом он впадал в забытье — горячее, тревожное, страшное. И даже в этом полусне-полубреду одержим был одним желанием — убить мучительницу. И росло орочье тело, становясь могучим, и наливались мышцы его небывалой силой. И рождался в этом теле дикий зверь, который хотел убивать. А разум угасал, уступая ему место.
— Крепись, Уран-гхор, будь сильнее! Борись, прогони из себя зверя! — шептал Сварг-гхор, прижимая лицо к прутьям решетки. — Ты — орк! Орк, а не зверь!
Но и на него бросался молодой вождь, рычал, брызгая слюной. И на губах его вскипала пена бешенства.
— Хорошо, зверь! — смеялась рыжая шаманка, глядя, как ее пленник сотрясает клетку. — Хорошо! Скоро ты будешь готов!
Он забывал. Забывал родную степь, свое племя, отца. Даже Айку. И само имя свое иной раз не мог вспомнить. Печально смотрел на него Сварг-гхор, прощаясь с товарищем.
Но однажды, глубокой ночью, когда Уран-гхор забылся тяжелым сном, к нему пришло видение. Прикатилось из черной пустоты пылевое облако. И вышел из него старый орк, в руке державший кривой посох. Посмотрел он на молодого вождя, покачал седой головой. И увидел тогда Уран- гхор глаза старика, окруженные глубокими лучами морщин. Выцветшие от времени, мудрые и всезнающие, древние, как земля орочьего гнезда.
— Изгони зверя, Уран-гхор, — сказал старый орк, — изгони. Много горя пережить тебе суждено, много боли. Много смертей ты увидишь. Змею ты уже знаешь. Теперь ищи ворона.
