пришлось пройти по множеству ярко раскрашенных мостов, наведенных над ручьями и речками, которые то и дело пересекали любую дорогу, проложенную человеком, и питали оставшееся позади болото. Затем показались врата молитвы — арка, раскрашенная столь же пестро, как и мосты, возведенная по приказу какого-то богача в знак признательности богам за их благодеяния. Проходя под аркой, каждый путешественник мысленно возносил благодарственную молитву и получал в ответ малую толику благоволения. И когда врата молитвы скрылись за поворотом дороги, Мара все еще размышляла о том, что в грядущие дни ей понадобится вся помощь, которую боги пожелают ей ниспослать, если Акоме суждено выжить.
Отряд Мары свернул с большого тракта на дорогу, ведущую к месту назначения. На тайзовых полях кормились птицы шетра, поедая насекомых и гусениц. Вид у стоящих птиц был довольно забавный: они напоминали ссутулившихся старичков. Поскольку стаи шетр на полях помогали вырастить хороший урожай, присутствие этих созданий, несмотря на их глупый вид, считалось счастливой приметой. Именно поэтому изображение птицы шетра помещалось в самом центре фамильного герба рода Акома. Мара не находила ничего смешного в знакомых очертаниях шетр, с их ногами-ходулями и непрерывно движущимися заостренными ушками; сейчас ей было особенно отрадно их увидеть, ибо и птицы, и работники на полях служили верным знаком, что она наконец достигла угодий Акомы.
Носильщики ускорили шаг. О, как хотелось бы Маре, чтобы они, наоборот, пошли помедленнее или свернули в сторону и отнесли ее куда угодно, в любое другое место! Но ее прибытие уже было замечено сборщиками хвороста, которые трудились в лесах между полями и лугом, примыкавшим к главной усадьбе. Некоторые что-то выкрикивали или приветственно взмахивали руками на ходу, пригнувшись под тяжестью вязанок, удерживаемых на спине ремнем, проходящим через лоб. Приветствия были искренними и горячими, и, несмотря на печальные обстоятельства ее возвращения, эти люди вправе были ожидать от новой хозяйки чего-то большего, нежели холодное высокомерие.
Мара выпрямилась; она улыбалась слабой улыбкой и кивала головой. Вокруг простирались ее владения; когда она видела их в последний раз, она полагала, что прощается с ними навсегда. Ограды, ухоженные поли, аккуратные хижины, в которых ютились работники, — все это оставалось неизменным. Впрочем, подумала Мара, ведь она и отсутствовала-то меньше года.
Носилки теперь продвигались по дороге через пастбища нидр. В полуденном воздухе слышались заунывные звуки многоголосого мычания и резкие окрики — «хат-хат-хат!» — пастухов, которые замахивались остроконечными посохами, направляя животных к небольшим загонам, где их полагалось осматривать и освобождать от паразитов. Мара разглядывала нидр, щиплющих траву; в лучах солнца их серые шкуры казались рыжеватыми. Некоторые задирали тупые морды, ненадолго потеряв из виду приземистых упитанных телят, как правило, те быстро возвращались на своих шести коротеньких ножках под защиту матерей. Для Мары это выглядело так, как будто ее спрашивают: когда же вернется Лано и снова будет разыгрывать свои безумные фокусы на спинах злобных племенных быков? Боль утраты терзала Мару тем сильнее, чем меньшее расстояние оставалось пройти до дома. Однако она сумела придать лицу подобающее спокойно-приветливое выражение, когда носильщики свернули на широкую аллею, ведущую к сердцу усадьбы.
Впереди раскинулся большой господский дом, построенный из брусьев и тонких. Как бумага, раздвижных перегородок. Путники вошли во двор усадьбы, и у Mapы перехватило дыхание. Посреди цветов акаси не было видно ни одной собаки. Обычно они лежали тут на солнцепеке, высунув языки и виляя хвостами, в ожидании появления властителя Акомы. В его отсутствие собак всегда держали в конуре; теперь им придется привыкнуть к постоянному отсутствию хозяина. И все таки дом, опустевший и ставший обителью горя, означал возможность побыть наедине с собой. Скоро Мара сможет удалиться от всех в священную рощу и дать наконец выход скорби, которая накапливалась в сердце семь утомительных дней.
Когда носилки и свита приблизились к казарме, солдаты гарнизона выстроились в ряд вдоль дороги. Их доспехи и оружие блестели, одежда была безупречно опрятной, и все- таки среди них, если не считать Кейока и Папевайо, виднелся лишь один офицерский плюмаж. Почувствовав, как холодеет сердце, Мара взглянула на Кейока:
— Почему так мало воинов, военачальник? Где остальные?
Кейок смотрел прямо перед собой, пренебрегая и пылью, приставшей к его покрытым лаком доспехам, и потом, увлажнившим волосы под шлемом. Бесцветным голосом он ответил:
— Вернулись все, кто мог, госпожа.
Мара зажмурилась; скрыть потрясение она не сумела. Простые слова Кейока означали, что погибли почти две тысячи солдат, сражавшихся рядом с ее отцом и братом. За плечами многих из них были долгие годы верной службы, некоторые стояли на страже у ее колыбели. У большинства воинов отцы и деды воевали под знаменами Акомы.
Ошеломленная, онемевшая Мара пересчитала солдат, стоявших в строю, и мысленно прибавила их число к числу тех, кто охранял ее в пути. Получалось, что на службе у нее оставалось тридцать семь воинов — жалкая горстка, неимоверно малая часть гарнизона, которым командовал ее отец. Из двух с половиной тысяч бойцов, носивших зеленые доспехи Акомы, пять сотен охраняли разрозненные владения Акомы в дальних городах и провинциях. Три сотни были потеряны еще раньше за Звездными Вратами, — там, где шла война против варваров. И гарнизон этого дома, где прежде постоянно несли службу две тысячи солдат, теперь не насчитывал и пятидесяти бойцов! Мара горестно покачала головой. Как много женщин, кроме нее самой, сейчас оплакивали своих родных, погибших в чужом мире! Отчаянием наполнилось ее сердце, когда она осознала: силы Акомы слишком ничтожны, чтобы противостоять любому нападению, даже простому бандитскому на бегу… если в горах соберется достаточно наглая шайка! Но Мара понимала также и причину, по которой Кейок подверг поместье столь явному риску, когда увел большую часть уцелевших воинов — двадцать четыре из тридцати семи, — чтобы охранять ее в пути. Нельзя было допустить, чтобы какие-нибудь шпионы Минванаби открыли, сколь слаба сейчас Акома. Безнадежность окутала Мару плотной удушающей пеленой.
— Почему ты не сказал мне раньше, Кейок?..
Ответом ей было молчание. Но она поняла. Ее верный военачальник боялся, что такие вести могут сломить ее, если выложить их все разом. А этого следовало избежать во что бы то ни стало. Если Мару одолеет отчаяние, то жертвы, принесенные воинами ради чести рода Акома, обернутся злой насмешкой, а их смерть — бессмысленной потерей. Теперь, когда Мара оказалась столь внезапно втянутой в водоворот Игры Совета, ей потребуются весь ее разум, вся хитрость до последней крупицы, чтобы не угодить в капкан интриги, расставленный прямо у нее перед ногами. Предательству, готовому погубить ее дом, не будет конца, пока она, Мара, необученная и одинокая, не расстроит планы властителя Минванаби и его приспешников.
Рабы остановились во дворике перед домом. Мара прерывисто вздохнула. С высоко поднятой головой она вышла из паланкина и вступила под резные арки галереи, опоясывающей дом. Пока Кейок отпускал носильщиков и отдавал приказания солдатам эскорта, Мара стояла в ожидании. После того как ей отсалютовал последний солдат, она повернулась, чтобы войти в дом, и ее взгляд упал на человека, согнувшегося в поклоне. Это оказался новый хадонра
— управляющий поместьем; его лицо с раскосыми глазами было Маре незнакомо. Но рядом с ним стояла маленькая сухонькая старушка — Накойя, которая пестовала Мару с младенческих лет. Позади них ожидали хозяйку прочие слуги.
Снова на Мару обрушилось жгучее осознание рокового удара, необратимых перемен. Впервые за всю ее жизнь она не могла кинуться в объятия старой няни, чтобы обрести утешение. Теперь она властительница Акомы, и этикет предписывает ей иное: она должна ограничиться сдержанным кивком и прошествовать мимо, предоставив Накойе и хадонре последовать за ней вверх по деревянным ступеням в тенистый полумрак большого дома. Сегодня она обязана держаться и делать вид, что не замечает, как отражается ее боль в печальных глазах Накойи. Мара слегка прикусила губу, но тут же одернула себя. За эту привычку — прикусывать губу в минуты волнения — Накойя не раз устраивала ей нагоняй. Поэтому Мара просто глубоко вздохнула и вошла в родной дом, чувствуя себя бесконечно одинокой
