Мара сделала неуверенный шаг вперед. Ночь дышала горестной безысходностью. Незримые опасности, казалось, притаились в темноте, и даже дорога через молитвенные врата Акомы внушала страх перед безымянной угрозой.
— Я должна пойти домой, — безучастно произнесла Мара.
— Госпожа, мы доставим тебя туда со всей поспешностью.
Люджан отдал несколько коротких приказов своему отряду, и патруль присоединился к эскорту, уже окружившему властительницу, а также раненых и погибших. Затем, не дожидаясь возвращения посланного за носилками гонца, воины двинулись к господскому дому.
Мара спешила, все еще не стряхнув с души пелены тупого оцепенения. Накойя мертва. Это не укладывалось в голове. Может быть, слезы принесли бы властительнице утешение, но ее хватало лишь на то, чтобы глядеть себе под ноги, выбирая место, куда ступить при следующем шаге. Она сознавала, что командир патруля описывает Люджану подробности налета убийцы, но в памяти у нее звучал только голос Накойи, снова и снова укоряющей ее за глупость, тщеславие и самонадеянность.
Айяки ранен.
Сердце разрывалось от горя и возмущения при мысли, что даже малые дети становятся жертвами Большой Игры. Она позволила себе кощунственную мысль: Кевин был прав, когда утверждал, что гибель людей ради чьих-то политических выгод не приводит ни к чему, кроме жестоких и бессмысленных потерь. Чувство оскорбленной фамильной чести боролось с болью. Насколько же близок был Тасайо к своей заветной цели — покончить с родословной дома Акома в течение одного дня! И если ему это не удалось — то лишь благодаря мудрости Кейока, отваге Накойи и нежеланию раба считаться с общепринятыми понятиями о пристойности!
Ее бросило в дрожь. Она вспоминала, как сыпались градом и свистели у нее над головой стрелы; она вспоминала, как Кевин закрыл ее своим телом, бесцеремонно навалившись на нее, потому что на вежливые предостережения уже не оставалось времени.
Властительница торопилась все больше и не возражала, когда Люджан, не замедляя шаг, подхватил ее на руки и прямо на ходу усадил в паланкин запасных носилок, которые были наконец доставлены из дома по его приказу.
Подоспевшие рабы-носильщики, не измученные дорогой, были способны нести паланкин гораздо быстрее. Мара подала Люджану знак, чтобы он выделил для нее эскорт и разрешил другим солдатам, сопровождающим раненых и погибших, идти дальше медленнее. Уже не владея собой от беспокойства, она крикнула рабам, чтобы последнюю четверть мили до освещенного парадного входа в господский дом они проделали бегом.
Там ее встретил угрюмый Кейок, облаченный в доспехи. Он надел свой старый шлем со срезанным плюмажем, а его меч висел на ремне сбоку. Он подготовился к самому худшему: к сообщению, что его госпожа убита в лесу.
Мара выскочила из носилок, прежде чем Люджан успел ей помочь. Она бросилась в объятия старого воина и прижалась щекой к жесткой кирасе, стараясь сдержать слезы.
Крепко опираясь на костыль, Кейок свободной рукой гладил ее волосы.
— Мараанни, — проговорил он своим низким голосом, употребив ласковое имя, с каким отец мог бы обратиться к любимой дочери, — Накойя умерла, проявив величайшую доблесть. Ее проводят в чертоги Туракаму со всеми почестями, как славного воина, послужившего для возвеличения рода Акома.
Мара подавила рыдание.
— Мой сын… — выдохнула она. — Как он? Военный советник и Люджан обменялись быстрыми взглядами поверх ее склоненной головы. Не нуждаясь в словах, военачальник мягко взял Мару за локоть и отвел на шаг от Кейока.
— Мы сейчас же пойдем к Айяки, — сказал старый советник. Он подчеркнуто не задавал вопросов по поводу ее истерзанного вида и бросающихся в глаза пятен крови на одежде. — Твой сын спит под присмотром Джайкена. Его рану внимательно осмотрели и сделали все, что требовалось, но он потерял много крови. Айяки поправится довольно скоро, но ты должна знать: он плакал неудержимо, и с этим мы никак не могли справиться. Он испытал ужасное потрясение.
Мара застыла на месте.
— Кевин… — произнесла она в сильном волнении. — Я хочу, чтобы его перенесли в мои покои и там занимались его лечением.
— Госпожа, — решительно сказал Люджан, — я уже взял на себя смелость распорядиться насчет этого.
Одной рукой обняв ее за плечи, он направил Мару в коридор, который вел к ее апартаментам. Кто-то — вероятно, Джайкен — предусмотрительно приказал зажечь все лампы до единой, чтобы хозяйке не пришлось передвигаться по дому в полутьме.
Глаза военачальника и военного советника снова встретились. Кейок знал, что отряд Мары попал в засаду, и ему не терпелось услышать подробности. Люджан кивнул ему, без слов давая понять, что расскажет о случившемся, когда рядом не будет Мары. На ее долю сегодня и без того выпало много горя, и не стоит заставлять ее пережить все это снова.
Они подошли к ее личным покоям. Перегородки были широко раздвинуты, и возле них стояла на страже дюжина вооруженных воинов. Внутри, почти затерявшись среди множества подушек, лежал наследник Акомы с белой повязкой вокруг шеи. Рядом с ним кто-то сидел, но кто именно — Мара не стала приглядываться. Она вырвалась из рук Люджана и упала на колени рядом с сыном. Нежно, стараясь не потревожить рану, она обняла его… и заплакала, потеряв всякое самообладание.
Ее офицеры отвернулись с выражением полнейшей безучастности на лицах: им не подобало быть свидетелями постыдной слабости, которой поддалась властительница. Тот, кто бодрствовал на подушках, тактично встал, собираясь удалиться.
Взглянув на него сквозь слезы, Мара узнала Джайкена.
— Останься, — сказала она дрожащим голосом. — Вы все останьтесь. Я не хочу быть здесь одна.
Еще очень долго горели лампы, пока она сидела, на руках качая сына.
Глубокой ночью, после того как Кевина уложили на циновку рядом с Айяки, Мара приказала потушить светильники. Она отпустила Кейока, Джайкена и Люджана для давно заслуженного отдыха и под защитой воинов, несущих посменный караул на всех подступах к дому, оставшиеся до утра часы провела в молчаливом бдении возле своих любимых. Оглядываясь мысленно назад, Мара с горечью сознавала, что собственный эгоизм едва не привел ее к гибели. Ее дерзкие притязания на пост предводителя — пусть даже увенчавшиеся успехом — теперь казались верхом недомыслия.
Мара не раздевалась для отдыха, хотя лекарь, несколько раз заходивший проведать двух своих подопечных, упрашивал ее принять сонное снадобье. Вина тяжким грузом лежала на сердце, и слишком многие мысли теснились в голове. На рассвете Мара собралась с духом, решительно поднялась с подушек и покинула комнату. Словно бездомный щенок, одна, провожаемая лишь взглядами часовых, она шла по затемненным коридорам к детской — туда, где на почетных похоронных носилках лежало тело женщины, которая вырастила и выпестовала ее.
Окровавленные одежды Накойи заменили на облачение из дорогих шелков с каймой зеленого цвета Акомы. Старые морщинистые руки мирно покоились по бокам. Мягкие кожаные перчатки скрывали страшные рубцы, оставленные шнуром убийцы. Нож, который убил ее, лежал на груди: этот символ должен был послужить для Туракаму свидетельством, что она умерла смертью воина. Никогда прежде, даже во сне, ее лицо в обрамлении серебристо-белых волос не казалось таким безмятежным. Заботы и ломота в костях, равно как и шпильки, которые никогда не держались как следует,
