— Что делать?.. — и тут же сам дал ответ:
— Ну, я полагаю, это очевидно. Ничего! Пусть эти драчливые партии воюют между собой. А когда их задетая честь удовлетворится пролитой кровью, собрать осколки будет делом несложным.
Снова зазвучали голоса — то тут, то там маги вскакивали с мест, желая быть услышанными.
— Ты ведь не собираешься этим ограничиться, Хочо? — шумно вздохнул Шимони.
Толстяк уткнулся подбородком в ладони, отчего щеки собрались в морщины.
— Разумеется, нет, — прошептал он. — Но надо же было кому-то окоротить этого нахального молодчика.
Неподвластный законам государства, каждый Великий волен был поступать так, как считал нужным. Любой из них мог по собственному усмотрению вмешаться в борьбу против Мары, если полагал, что так будет лучше для Империи. Однако в делах государственной важности требовалось, чтобы сами маги избрали и узаконили для себя единый образ действий; в таких случаях решение принималось большинством голосов и ни один член Ассамблеи не мог пойти наперекор общей воле. Сегодня не приходилось надеяться, что согласие будет достигнуто быстро, и потому Хочокена избрал новую тактику: пусть уж собратья по магическому искусству вдоволь наговорятся, обсуждая по всей форме предложенную политику невмешательства, а он тем временем попытается исподволь склонить большинство Ассамблеи к благоразумию и терпимости.
С видом полнейшей покорности судьбе толстяк разгладил хламиду на животе:
— Ну-с, дадим этим горячим головам накричаться до хрипоты, а сами пока попробуем добраться до сути дела. Когда они выдохнутся, мы подкинем им единственный разумный выход из положения и потребуем голосования. Пусть они тешатся иллюзией, что первыми нашли приемлемое решение. Пусть Тапек и Мотеха считают, что это они ведут Ассамблею к единодушию, — так будет безопасней. Иначе они начнут орудовать самостоятельно и, чего доброго, натворят бед.
Шимони угрюмо покосился на дородного соседа:
— Почему, интересно, тебе непременно нужно устраивать нескончаемые словопрения, чтобы найти выход из любой неурядицы?
— А у тебя есть идея получше? — колко отпарировал Хочокена.
— Нет, — буркнул Шимони.
Не желая утомлять себя дальнейшими разговорами, он снова уделил внимание площадке в центре зала, где обосновался один из множества желающих поговорить.
Утреннее солнце припекало большой штабной шатер. Внутри стоял тяжелый запах густого масла, которым при выделке пропитывали кожу, чтобы она стала непромокаемой, и жира, используемого для смазки ремней и доспехов. В смеси ароматов отсутствовал лишь запах масла для светильников, поскольку властительница не видела надобности в дополнительном освещении. Облаченная в великолепные доспехи и шлем, увенчанный плюмажем клана Хадама, Мара восседала на нарядных шелковых подушках. Входные полотнища шатра были откинуты, и падающий снаружи утренний свет очерчивал ее строгий профиль. Позади нее стоял Хокану. Положив руку в латной рукавице на плечо жены, он обозревал войска, ровными рядами выстроенные в широкой долине у подножия холма.
Всю луговину, насколько мог охватить взор, заполняли застывшие в ожидании воины. Их было такое множество, что шлемы и копья не поддавались счету. Все замерло, лишь ветер шевелил перья офицерских плюмажей — не только зеленого цвета Акомы, но, казалось, и всех цветов радуги. Однако затишье было обманчивым. Каждый боец в доспехах клана Хадама был готов в любую секунду исполнить приказ своего полководца, как только прозвучит призыв чести.
В своих парадных доспехах Мара казалась изваянием из нефрита с бесстрастной маской вместо лица, как и полагалось цуранскому полководцу; но осанка госпожи порождала у окружавших ее советников странное ощущение хрупкости этого незыблемого фасада — как будто жесткая оболочка внешнего безразличия была последней препоной, сдерживающей бушевавшие внутри чувства. В ее присутствии все разговаривали и двигались осторожно, словно случайный жест или неверно произнесенное слово могли пробить брешь в ее самообладании и безрассудная ярость, однажды уже выплеснувшаяся на властителя Джиро, вновь вырвется на волю, сметая все преграды.
Сейчас, имея под командованием огромную, готовую к наступлению армию, Мара походила на надвигающуюся грозовую тучу, — не угадаешь, когда засверкают молнии. Официальное объявление войны означало конец хитростям и двоедушию, коварству и недомолвкам… просто ударить в чистом поле по врагу, чье имя оглашено на церемонии в храме Джастура.
Напротив войск клана Хадама реяли знамена клана Ионани. Подобно Маре, властитель Джиро с полководцем своего клана сидел на вершине противоположного холма. Преисполненные гордости, как и подобало при их знатном происхождении, они и не помышляли прощать властительнице Маре попрание чести. За плотно сомкнутыми рядами воинов Ионани над штабным шатром развевался древний ало-желтый боевой стяг рода Анасати; рядом расположился черно-зеленый шатер властителя Тонмаргу, полководца клана Ионани. Порядок размещения цветов символизировал вековой завет: на оскорбление, нанесенное дому Анасати, ответит весь клан, не жалея ни своих, ни чужих жизней.
Настоящему цурани смерть не страшна — жить в позоре, прослыть трусом хуже смерти.
Глаза Мары зорко примечали каждую подробность, руки были неподвижны. Недоступны были ее мысли, замкнутые в холодном мире, куда никто — даже Хокану — не мог проникнуть. Она, всегда отвергавшая войну и убийство, ныне, казалось, рвалась навстречу разгулу насилия. Пусть кровопролитие не вернет ей сына, но, быть может, в пылу и угаре боя она хотя бы избавится от неотвязных мыслей. Боль и горе отпустят ее только тогда, когда Джиро из Анасати обратится в прах.
Она была подобна туго натянутой струне, и Хокану понимал, что нет сейчас таких слов, которые могли бы принести ей облегчение. Он просто оставался рядом, спокойный и надежный, умеряя — там, где можно, — резкость ее решений.
Наступит день, Мара очнется и смирится со своим горем. Но пока время не начнет залечивать ее раны, его дело — быть ей нерушимой опорой.
С истинно цуранской невозмутимостью Хокану следил взглядом за тем, что происходило в отдалении: группа воинов, отделившаяся от рядов клана Хадама, приблизилась к стану Ионани. Их возглавлял Люджан в сверкающих на солнце доспехах; верх офицерского плюмажа горел на свету изумрудным огнем. Бок о бок с ним шагали подчиненные ему старшие офицеры — Ирриланди и Кенджи, а сзади, согласно рангу, — военачальники других родов клана Хадама. Шествие замыкал писарь, обязанный слово в слово занести в специальную книгу обмен речами, когда, Согласно традиции, в центре поля, избранного для битвы, встретятся командующие обеих сторон. В ходе переговоров надлежало установить границы боевых действий, время начала битвы и возможность, если таковая существует, предложения и принятия пощады. Впрочем, о последнем Мара и слышать не желала.
Ее ничуть не волновала судьба семей, входящих в клан Ионани. Пусть побеждают или гибнут вместе с Джиро — не ей же одной испытывать на своей шкуре жестокости Игры Совета.
— Никакой пощады, — отчеканила Мара, когда Кейок, ее военный советник, затронул этот вопрос.
Теперь все точки расставлены, ставки сделаны. Никто не может оспорить слово Мары — слово предводителя клана. Хокану обвел взглядом круг придворных Мары — чтобы самому укрепиться духом и заодно узнать настроение присутствующих. Кейок, облаченный в доспехи, явно чувствовал себя куда более уверенно, чем в одеянии советника, предписанном ему по должности. Сарик,
