Он облачается в свое сообщество, как в маску. Орден под названием «Знак Саранчи», куда нас зазывают — не тот «Знак Саранчи», который мы создавали. Теперь он сам одевает нас в ночь, как в плащ и домино, чтобы выйти за пределы мира.
Кто точно знает, где это началось или как? Прошло целое столетие (или всего лишь десятилетие: мнения расходятся) прежде, чем он вышел на улицы Города, с тех пор, как маленькая группировка — или клика заговорщиков — провозгласила фундаментальный принцип: внешние проявления «действительности» ложны, это обман или самообман человеческих чувств. Как нерешительно, должно быть, они пробирались из переулка в переулок, чтобы убедить друг друга в истинности своих нелепых верований! Как стеснялись верить! И все же… Война оказалась столь же разрушительной для нашего духа, как и для построек Посюстороннего квартала. Мы устали. Мы были голодны. Появление Рожденных заново приводило в уныние, оно казалось какой-то непонятной карой, ни с того ни с сего обрушившейся на наши головы. Оно вызывало странное ощущение: казалось, нам зачем-то подыскивают замену. И когда наконец появилась эта жестокая, изящная система, опирающаяся на простейшую идею отрицания всего и вся — с какой жадностью мы за нее ухватились!
«Мир не таков, каким мы его ощущаем, — утверждали первые из новообращенных. — Он бесконечно удивительней. Представления о нем также бесконечно разнообразны, и мы должны заботиться о том, чтобы это многообразие не скудело».
Однако прошло не так много времени, и после череды тайных кровавых расколов эта легкая и даже наивная банальность была вынуждена уступить дорогу более решительным заявлениям. Волна убийств прокатилась по Городу, приводя население в замешательство. Именно в это смутное время появился Знак Саранчи. Он опирался на упрощенное и довольно приблизительное толкование гадального символа
Так заявил о себе Знак Саранчи, явившийся подобно зашифрованному посланию из ниоткуда. Теперь среди его приверженцев — мастера-каретники, придворные и аскеты. Этот знак небрежно нацарапан на стенах во всех переулках, и его тонкие линии светятся в жидком синеватом свете луны. Его голос шелестит сухим ветром — или подобно сухому ветру — даже в коридорах Чертога Метвена. Его сложно организованные подразделения, лишенные руководства — и, очевидно, цели — выпускают множество разъяснительных листовок. «Мы подделываем реальность, — утверждают они. — Мы нагло и бесцеремонно проталкиваемся сквозь Время, а истинная реальность и суть вещей от нас скрыты. Старик, подкармливающий бродячую собаку, способен силой своего духа поддерживать существование всей улицы: собаки, полуразрушенных зданий с обитающими в них толсторукими женщинами и любопытными лохматыми ребятишками, булыжников, еще не просохших с полудня, и заката, что почти не виден за верхушкой разрушенной башни».
Какие тайны стоят за этой ущербной игрой теней? Какие истины?
Пока же процессии адептов движутся по улицам, точно толчками, пытаясь одержать победу над Реальностью… и надеясь встретить кого-нибудь из Рожденных заново.
Сейчас одна такая процессия приближалась к бистро «Калифорниум», словно дыхание зла в ночи, ползла во мраке подобно быстрому многоногому насекомому. В этом молчаливом движении было что-то устрашающее. Перламутровые, странно невыразительные лица… Головы уныло поворачиваются на длинных, словно резиновых шеях в поисках жертвы…
Жертву застали врасплох чуть меньше часа назад среди руин Посюстороннего моста. Теперь несчастное существо пыталось спастись, бросаясь в дверные проемы, вылетая из них и рыдая в белом лунном свете. Лишь топот бегущих ног будил эхо в темноте да жаркий сухой шепот — словно огромное насекомое задумчиво парило над преследователями и добычей на могучих хитиновых крыльях.
Эгоисту жизнь не дает расслабиться, потому он так склонен к суевериям. Соль, зеркало, «постучите по деревяшке» — вот ритуальные взятки, призванные обеспечить одобрение и без того снисходительного континуума. Истинному солипсисту[12] подобные игрушки не нужны. Он сам себе суеверие, направляющее его жизнь.
Что касается Галена Хорнрака, он проявлял интерес к Знаку Саранчи лишь изредка, когда дело напрямую не касалось его самого или его великой потери — то есть, можно сказать, не интересовался совершенно. Таким образом, первую подсказку, которая указывала на предстоящее столкновение, он пропустил… а разве могло быть иначе?
Приклеенная к собственной жалкой судьбе свинцово-синим лунным светом, собравшаяся в бистро «Калифорниум» публика продолжала с отвращением и недоумением созерцать собственный пуп, а поэт Патине пытался получить ссуду под залог баллады, которую якобы писал. Он уже давно скакал с одной тени на другую, как девочка, играющая в «Слепого Майка», кланялся направо и налево, расшаркивался, льстил… Сначала он пытался заморочить голову Энексу Гермаксу — второму сыну из старинного семейства мингулэйских рыбников, жирному и страдающему эпилепсией, затем сонной проститутке из Минне-Сабы, которая только по-матерински улыбнулась ему, и наконец, лорду Мункарроту, своему старому знакомому. Мункаррот вяло посмеивался, устремив взгляд куда-то в другую сторону, и махал перчаткой.
— Ох, ну что ты, дружище, нет, — неумолимо шептал он. — Во имя всего святого, нет!
Слова падали из его вялого рта одно за другим, как крошки свинины.
Патине был в ужасе. Он потянул Мункаррота за рукав.
— Но послушайте!..
Ему было негде ночевать; его долги — следовало предположить — были слишком велики, чтобы от них убежать. Хуже того: он уже чувствовал, как стихи копошатся где-то в основании черепа, точно личинки в мертвом теле, и искал от них спасения — а спасти его могла либо женщина, либо бутылка. Несчастный поэт быстро кивнул, потом тряхнул головой, разрушая свой фантастический гребень.
— Но послушайте!
Он шагнул в лужицу потустороннего лунного света, отставил одну ногу и, заложив руки за спину и вытянувшею, начал читать:
Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Хорнрак сидел, развалясь, в углу зала, откуда мог следить и за дверью, и за окном. Не то чтобы он кого-то ждал — это была просто мера предосторожности, ставшая привычкой. Его длинные белые пальцы обвили горлышко черного кувшина, на тонких губах играла презрительная улыбка. Он терпеть не мог Патинса и совершенно не доверял ему, но это выступление — явление в общем-то привычное — его слегка удивило. Поэт, который после своей дикой импровизации совсем запыхался, понемногу успокаивался, точно жидкость в потревоженном стакане. Обессиленный, он озирался, точно вол на скотобойне, потом делал несколько торопливых нерешительных шагов то в одну, то
