в другую сторону, а причудливые фрески «Калифорниума» смотрели на него сверху вниз. Но сегодня он уже приставал ко всем, кроме Хорнрака и Чорики нан Вейл Бан.
Патине качнулся и повернулся к женщине с длинным узким лицом и широко посаженными глазами. Она ничего ему не даст, подумал Хорнрак. Вот тут-то мы и увидим, насколько его на самом деле прижало.
— Между прочим, я обедала с хертис-Пандами, — доверительно сообщила она, не глядя на Патинса, когда он вился перед ней вьюном, точно перед любимой супругой. — Они были так добры…
Потом посмотрела на поэта так, словно видела его впервые, и ее дебильная улыбка раскрылась, как цветок.
— Грязь и навоз! — заорал Патине. — Я не просил вас рассказывать о светской жизни!
Его трясло, но он все-таки нашел в себе силы подойти к Хорнраку.
Серая тень возникла в дверях у него за спиной и заколыхалась, словно старая, потрепанная, но все еще смертельно опасная греза. Хорнрак отшвырнул кресло к стене и не глядя нащупал рукоятку своего простого стального ножа.
Лунный свет стек по его лезвию и капнул на запястье…
Патине, который не видел тени в дверном проеме, вытаращился на наемника так, словно был поражен до глубины души.
— Нет, Хорнрак, — пробормотал он. Язык фиолетовой ящеркой высунулся у него изо рта и мазнул по губам. — Пожалуйста. Я только хотел…
— Подвинься, — бросил Хорнрак. — Живо.
Алый гребень умиротворенно качнулся, поэт издал громкий отрывистый смешок, в котором звучало лишь отчаяние, и отскочил в сторону — как раз вовремя. Это позволило Хорнраку разглядеть человека, который именно в этот миг качнулся в дверях и почти упал внутрь.
…Лишь тонкая барабанная перепонка отделяет нас от будущего. События сочатся сквозь нее неохотно, со слабым гудением; если они сами и порождают какой-то звук, он не громче шума ветра в пустом доме перед дождем. Гораздо позже, когда течение необратимых перемен подхватит их обоих, Хорнраку придется выучить ее имя — Фэй Гласе из Дома Слетт, что больше тысячи лет назад прославился склонностью к немыслимой жестокости… и немыслимому состраданию. Но пока она — не более чем слабый отголосок того, что должно произойти — женщина из числа Рожденных заново, с глазами испуганной добродетели, с волосами удивительного лимонного цвета, которые обкорнали как придется, и неуклюжей осанкой на грани уродства и нелепости. Она как будто забыла или почему-то так и не узнала, как надо стоять. Колени и локти странными болезненными изломами выпирают под толстым бархатным плащом, в который она закутана. Тонкие пальцы впились в какой-то сверток из водонепроницаемой ткани и цветной кожи. Немытая, заляпанная грязью, точно путешественница, она стоит, всем телом выражая смущение и страх. Моргая, она косится на нож Хорнрака — он кажется ей острым осколком полночи и истинного убийства, торчащим из странных, беспорядочных теней бистро «Калифорниум». Она смотрит на отвратительный красный гребень Патинса и на Мункаррота в его лайковых перчатках, который улыбается и восхищенно шепчет:
— Привет, моя дорогая. Привет, моя мокрая редисочка…
— Это я, — отвечает она. И падает, как вязанка хвороста.
Едва ее пальцы слабеют, Патине бросается к ней и начинает терзать сверток.
— Что это может быть? — пробормочет он себе под нос. — И никаких денег! Никаких денег!
Он всхлипывает и подбрасывает находку высоко в воздух. Сверток несколько раз переворачивается, с глухим стуком падает на пол и закатывается в угол…
Хорнрак встает и отвешивает поэту пинка.
— Ступай домой и воняй там, Патине.
И задумчиво смотрит на него сверху вниз.
Примерно через десять лет после победоносного окончания войны Двух королев стало очевидно: основная часть Рожденных заново не выдерживает непрерывного напряжения, необходимости каждый миг отделять свои мечты и воспоминания, куда им уже не вернуться, от действительности, в которой они себя обнаружили. Правда, еще во время многовекового сна их изредка охватывала некая болезненная растерянность. Поэтому было решено не возрождать никого, пока возрожденные не найдут способа справиться с этой напастью. Тем временем те, кто находился в наиболее тяжелом состоянии, покинули Город, чтобы основать среди нагорий и литоралей обезлюдевшего Севера многочисленные поселения. Считалось, что поселенцы будут помогать друг другу и в итоге исцелятся. В этом решении было что-то отталкивающе бессердечное. Оно устраивало лишь тех из Рожденных заново, кто сам признавал, что находится в угрожающем состоянии. Сначала это считалось временной мерой. Потом заговорили о том, что такой подход безнадежно устарел. Но никто ничего не отменял. И вот спустя семьдесят лет мы находим в пустынных устьях рек, среди перевернутых рыбацких лодок и голодных чаек, под фантастическими хребтами крупнозернистого песчаника, изъеденными временем, и по всей границе Великой Бурой Пустоши забавные маленькие колонии, полностью отгороженные от внешнего мира, но процветающие. Одни их кители посвятили себя музыке или математике, другие — ткачеству и ремеслам, что сродни настоящему искусству. Некоторые по-прежнему роют громадные лабиринты во влажном шлаке под песчаными бурями Пустоши. Кроме того, все они практикуют некую форму экстатического танца, который впервые наблюдал в Великой Разумной палате посреди Малой Ржавой пустыни Гробец-карлик.
Поиски способа исцеления забыты. Теперь эти люди ищут согласия с Культурой Заката, от которой отвернулись. Они предпочитают плыть по течению, которое несет их по стыку странной, вечно меняющейся, зыбкой границы между прошлым, настоящим и тем, что является всецело плодом их воображения, воплощая отрывочные воспоминания о Полдне вперемешку со столь же отрывочными воспоминаниями о днях Заката — о том, что им удалось постичь.
Между собой они называют эту сумеречную зону восприятия «задворками»; по мнению некоторых, полностью отдавшись этому процессу, можно в конце концов достичь не только полного освобождения от привычного течения времени, но и безграничного и трудноописуемого сродства с самой тканью «реальности». Что ни говори, эти люди безумны, зато весьма восприимчивы.
Из одного такого поселения, пройдя немало миль на юг, прибыла Фей Гласе. Причудливые серебряные нити, которыми расшит серый бархат ее плаща, ее неспособность четко формулировать мысли, ее очевидное смущение и состояние, напоминающее
Хорнрак осторожно толкнул женщину носком сапога.
— Сударыня? — рассеянно проговорил он. Определенно, она его «не волновала» — по большому счету, он был на такое неспособен. Но ночь сделала ему нежданный подарок: он увидел — а может быть, просто захотел увидеть — новое лицо. Впервые за много лет в нем проснулось любопытство.
Город перевел дух. Голубое, лживое, замогильное сияние луны — уличного фонаря над каким-то иным, омертвелым Вирикониумом, — дрогнуло. И когда что-то наконец заставило Хорнрака снова поднять глаза, перед ним стояли приверженцы Знака Саранчи. Ровной шеренгой, словно отправляя какой-то ритуал, они входили в хромированные двери бистро «Калифорниум».
Чорика нам Вейл Бан покинула свой столик и поспешно пересела поближе к ненавистному лорду Мункарроту. Ее плечи были хрупкими, как плечики для одежды, под складками пурпурного платья, точно тропические ночные бабочки, трепетали старинные пригласительные билеты с необрезанными краями и рельефными серебряными буквами. Мункаррот, в свою очередь, отбросил и мерзкую улыбку, и желтые перчатки — шлеп! — а теперь обнаружил, что слишком напряжен, чтобы натянуть их снова. Две руки повозились под столом и стиснули друг друга в столбнячном рукопожатии, исполненном беспокойства и себялюбия, в то время как две пары губ кривило взаимное отвращение, и сдавленный шепоток сочился в комнату.
