Сами события действительности были проникнуты поэтическим безрассудством. Для любовных свиданий с Денисьевой Тютчев нанимает квартиру неподалеку от Смольного института. Но весной 1851 года, незадолго до выпускных торжеств, после которых Леля должна была стать фрейлиной двора, приметливый институтский эконом выследил ее. Тайная квартира была обнаружена, имена любовников разглашены. В петербургском свете, как некогда в мюнхенском, разразился грандиозный скандал. Однако все презрение обрушилось только на Лелю – его свет ценил слишком ревностно.
В ту же весну Денисьева родила первого ребенка от Тютчева – дочь Елену. С этого времени семейная жизнь Тютчева раздвоилась, словно отображая глубинную раздвоенность всего его существа.
Он не порывал со своей законной семьей. Как и прежде, он жил Эрнестиной Федоровной на Невском проспекте. И продолжал любить жену («милую кисаньку» его писем), тосковал по ней, сходил сума во время разлук, писал ей стихи, исполненные обожания. Но в другом доме, в другой семье, где впоследствии появились еще два сына, были тоже и любовь, и обожание. Впрочем, к любви Денисьевой примешивалась религиозная экзальтация. Она считала себя его истинной женой – «от Бога». Страдала, что не может владеть им безраздельно, и возмещала эту невозможность по-своему. Временами создавалась полная иллюзия законного брака. Лето и осень Денисьева нередко проводила вместе с ним за границей. В отелях во время этих поездок она подписывалась: «M-r et m-me Tutcheff» (Г-н и г-жа Тютчевы). Детей регистрировала в церкви под его фамилией, хотя никаких родовых прав им это не давало. Она своеобразно относилась к его стихам – жадно ценила только те, которые были посвящены ей: «Денисьевский цикл», как потом назовут их литературоведы.
В течение четырнадцати лет Эрнестина Федоровна стоически переносила драму этой
Драма завершилась трагически. Летом 1864 года в Петербурге Денисьева умерла от чахотки на руках у Тютчева, видевшего ее агонию. Это был час, когда ангел смерти показал ему всю свою силу. «Что это такое? Что случилось? – писал он. – Во мне все убито: мысль, чувство, память, все…» По свидетельству его родных, отчаяние довело его до состояния, близкого к помешательству. Меньше чем через год, в один и тот же майский день, умерли дети Денисьевой и Тютчева: четырнадцатилетняя дочь и младенец сын. Другие утраты – дочери Марии и сына Дмитрия, рожденных в браке с Эрнестиной Федоровной, любимого брата Николая, матери – приводили его уже не в отчаяние, а в состояние душевного оцепенения: «В моем существе сокрушено чувство бунта против смерти».
Политика в последние годы жизни стала занимать его все больше и больше. Враги «греко-славянской империи» нахлынули в душу спасительным войском. Но, как и прежде, ангел его поэзии продолжал «дышать божественным огнем», пока однажды не покинул камергера, оставив его наедине с действительностью.
Это случилось в период его предсмертной болезни, начавшейся в декабре 1872 года. Жена заметила, что Тютчев вынашивает какой-то стих. Наконец он начал диктовать его. Стих был о Наполеоне III. Но впервые в жизни Тютчеву не подчинялись ни рифмы, ни размер, хотя ум его был абсолютно ясен. Ясность ума не уменьшалась, а стремительно нарастала с приближением смерти, последовавшей 19 мая 1873 года. Всякий раз, приходя в сознание после обмороков, он требовал немедленно сообщить ему последние известия, пускался в виртуозные политические беседы и сыпал блистательными остротами.
Разногласия Матфея и Луки
“Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море; ибо они были рыболовы; И говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за ним”. (Матф. 4, 18-20)
Ну как же так? Они были рыболовы. Они были заняты делом, простым и понятным, весьма полезным и даже, быть может, для них приятным. У них были своя лодка и сети. Была своя тихая, затаенная радость (все рыболовы мирно помешаны) качаться с рассвета и до заката на волнах Галилейского моря – Тивериадского озера. Торговцы, приходившие в полдень к озеру – кто с корзинами, кто с лотками, – бойко кричали им с берега:
– Эй, Симон! Андрей! Хорош ли нынче улов?
Симон с улыбкой вставал в полный рост на корме и гордо показывал самую тучную (брат пододвинул ее ногой), с чешуей, сверкающей ярче динариев кесаря, в два локтя рыбину.
– Не стоит даже ассария!! – кричали торговцы и притворно отворачивались.
Но Симон-то знал, что, как только лодка, полная рыбы, двинется к берегу, торговцы в азарте зайдут по колено в воду и будут выкрикивать наперебой, потрясая звонкими кожаными мешочками:
– Сюда, Симон! Сюда, Андрей!
Впрочем, были у них и дни, когда сеть, извлеченная дважды и трижды, и множество раз из вод Галилейского моря, не натягивалась, не вздрагивала от живой, беспокойной тяжести, когда глаза их, утомленные блеском дремотно-медлительных волн, не ободрялись видом вскипающего серебра и когда Симону нечем было подразнить с кормы лукавых торговцев, ибо в затхлой водице на дне качающейся лодки сиротливо болталась одна рыбешка длиною в пядень. Но разве в такие дни они предавались унынию, разве они повергались в отчаяние настолько, чтоб бросить и лодку, и сети на берегу Галилейского моря и прочь уйти от него? Нет, они знали, что удача изменчива, а радость жить морем, свободой и собственным делом прочна и постоянна, “ибо они были рыболовы”, говорит Матфей.
И вот в такой неудачный для рыболовов Симона и Андрея день проходил близ Галилейского моря Иисус. Он увидел их. Они старательно вымывали сети на берегу, выбирали из них ракушки, водоросли. За ночь они не поймали ничего, да и ветреный пасмурный день не сулил большого улова. Об этом они и говорили между собой, браня погоду и море. Иисус подошел к ним, тронул пальцами за плечи и того, и другого и негромко сказал: “Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков”. И все. Больше ничего. Они переглянулись, выпустили из рук сети и пошли за Ним, даже не взглянув на свою лодку, переваливавшуюся с боку на бок у берега и капризно скрипевшую уключинами.
Ну как же это могло быть? Взяли и пошли. Все бросили, все забыли и по слову пошли за Ним… Необъяснимо и необъясняемо. Истинное чудо…
Так у Матфея, самого простодушного и незатейливого из евангелистов.
Евангелист же Лука мудрено и деловито рассеивает это чудо, к описанию чуда же и прибегая, впрочем, чуда, гораздо более прозаического, театрального, показного, гораздо более, так сказать, нечудесного, чем то, о котором поведал Матфей.
Словом, Лука все объясняет.
