- Трудно сказать. Пожалуй, она есть. Но единственная и довольно неверная. Успокойтесь, прошу вас! Не плачьте! На нас уже смотрят. Вы курите? Пожалуйста!
Она знаком отказалась; тогда он наклонился к ней через стол и снова, может быть, неумышленно коснулся ее руки.
- Необходимое условие - чтоб он не предстал перед судом. Понимаете? Случай необычайно сложный, и для расследования, может быть, - повторяю, может быть, потребуется, чтобы он жил. Очные ставки, свидетельские показания и так далее все это может длиться месяцы. Сколько понадобится. А по всему видно, что война не затянется. Понимаете? Как бы состязание со временем. Но это единственная возможность.
Она поняла. Пораженная, подняла на него глаза.
- И вы... вы могли бы...
Он не ответил, только с еле заметной улыбкой прикрыл веки. Потом оглянулся и велел кельнеру подать кофе.
- Где он? - спросила Бланка.
Слабенький, робкий росток надежды.
- Давайте договоримся с вами, что вы преодолеете любопытство и не будете задавать ненужных вопросов.
Она заметила, что у него открытая, светлая улыбка, минутами в этом твердом лице появлялась почти мальчишеская нерешительность.
- Друзья, да? - Он поднял бокал. - Вы должны понять, - прошептал он, улыбаясь шутливо- заговорщицкой улыбкой, - что все имеет свои пределы. Служебная тайна! Не кажется вам это вино слишком кислым?..
- А я что должна для этого сделать?
- Ничего. Не терять мужества и беречь нервы. И желать, чтоб скорей кончилась война. И снова улыбаться! Попробуйте, не забыли, как это делается? Браво! Я сумасборд, правда? Итак, за вашу улыбку!
Он не торопил событий, был изумительно терпелив и приносил ей короткие весточки. Брат жив, все в порядке. Писать он, само собой, не может. Здоров. Она была переполнена благодарностью, хотя и не могла избавиться от опасений. Она нарочно не подводила губы и, когда шла на свиданье с ним, надевала самые старые платья. Он понял почему - и улыбнулся.
- Вы были бы хороши и в мешковине. Бланка.
Как-то раз он приехал прямо к ней в блестящем мундире, черная машина барственно расположилась перед обыкновенным доходным домом на обыкновенной улице, вызывая нежелательный интерес, который Бланка скоро прочла на лицах жильцов: «Сучонка продажная, вся тут сказалась». Ну как она может им объяснить? Она ужаснулась и попросила его больше к ней не ездить и не носить при ней мундира, потому что всякий мундир внушает теперь страх. Он обещал со смущенным недоумением. Но и в штатском осанка его оставалась военной. Он сказал ей свое имя - Георг. То есть Иржи, Ирка, звучит неплохо, но она никогда не звала его по имени. И, задетая, отказалась, когда он с дружеской непринужденностью предложил ей денег - у него ведь больше, чем нужно. В комнате ее осталась только вот эта коробочка сигарет, больше ничего она не приняла, даже его предложение пустить в ход свое влияние, чтобы освободить ее от тотальной мобилизации с тем, чтоб она могла найти себе более подходящую дневную работу. Нет, ей не надо никаких льгот, она останется на заводе, как остальные. Его забавляло ее упрямство, но он ни к чему ее не принуждал, держался безупречно, временами был весел, временами печален - как все люди. И ее не удивило, когда он однажды пригласил ее к себе на квартиру: глупо слоняться по неуютным кафе, на глазах у людей; он сказал это без тени угрожающей настойчивости, но она поняла, что надо согласиться. Он занимал прекрасную квартиру на Летне с видом на парк Стромовку и даже не подумал скрыть, что до него здесь жил врач-еврей, угнанный в концлагерь. Книги, ваза, радиола, миниатюрная кухонька, о которой она всегда мечтала, сухое тепло калориферов.
- Вы здесь у себя дома, пожалуйста, хозяйничайте, я живу один как перст.
Нет, она ни к чему не прикоснулась, брезгливо уселась в кресло и с бьющимся сердцем стала ждать неизбежного. Он не торопился. Вино, музыка, мягкий свет торшера. Она почувствовала его за спиной и замерла, когда он легко положил руки ей на плечи.
Подняла покорные глаза:
- Это - условие?
Он погладил ее по волосам.
- Нужно ли так об этом говорить. Бланка? - укоризненно промолвил он. Зачем тащить в наши отношения грязь, в которой мы неповинны? Ты мне нравишься как женщина и нравилась бы когда угодно и где угодно. - Он первый заговорил с ней на «ты». - У тебя есть кто-нибудь?
Она, не лукавя, покачала головой - тогда у нее никого не было.
- А был у тебя уже мужчина? Я хочу сказать: ты еще девушка?
Она почувствовала, что вспыхнула.
- Нет.
- Ну вот видишь. Тебе нечего бояться. И меньше всего - меня. Он погасил свет, и она стала вещью. «Война, Сверчок, - говорила ей ожившая тьма, - не смей думать о себе». Да, да, я знаю: где-то гремят орудия и умирают люди, а здесь только жгучая тишина прикосновений и дыхания, не кричи, не сопротивляйся! Нет, это не я, не я, еще нет! Так надо! Надо, чтоб Зденек остался жив, ведь ты ничего не теряешь, не думай, не чувствуй, не участвуй в этом! Зачем играет музыка? Она закрыла глаза, и ее подхватил вихрь, призрачный и мягкий, она сопротивлялась ему, стиснув зубы и комкая пальцами материю: «Я не здесь, здесь только мое тело, не имеющее значения, жалкое, ничтожное тело, захватанная монета», но она была здесь, хоть и сопротивлялась тому, что близилось, полыхая на нее из этого горячего и сильного тела...
- Зажги! - прервал тишину ее крик. - Ради бога, зажги!
Свет облил Гонзу, он перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку.
- Ты восхитительна, - благодарно промолвил тот, другой и поцеловал ее в ладонь. - Ты восхитительна, знаешь?
Если б он молчал, если б он только молчал!
Она обхватила Гонзу руками, прикрыла своим телом, словно желая оградить от того, что должна была рассказать ему, и уже не сдерживала слез. Он не видел их, не слышал ее больше, а когда поднял голову - у него было другое лицо. Она его испугалась. Он отстранил ее рукой, стряхнул с себя и встал с постели. Куда он? К окну. Обратно к постели. Провел ногтем по листу пальмы, сжал виски, застонал. К стене. Банальный трафаретный узор. Кто живет по ту сторону стены? Где я? Потом успокоился, но не повернул головы.
- Тебе ясно, что я должен его убить? - Он произнес это неестественно спокойным голосом. - Должен. Я знаю как. Должен потому, что он не имеет право жить, пойми.
Он прижался лбом к стене, почувствовал ее неровности, и ему захотелось боли, физической боли, которая оглушила бы. Он закрыл глаза.
- Не смей! - Это донеслось откуда-то издалека, он не поверил. - Нельзя, ты должен понять, что нельзя этого... Опомнись!
Он вздрогнул, повернулся и пошел к ней с безумием в зрачках.
- Почему? Ты его защищаешь? От меня! Он доставляет тебе наслажденье. Понимаю. Наверное, делает это хорошо, этот сверхчеловек, он сильный самец?..
Он знал, что бьет в больное место, но продолжал говорить, потому что ее ужас доставлял ему горькую отраду, в этом было облегчение, ему хотелось терзать ее, ему нужно было, чтоб она страдала, чтоб упала перед ним в слезах, как библейская грешница. Этого он не дождался. Что она говорит?
Ах, хорошо бы не быть, не жить...
- Пойми! Если ты это сделаешь, ты убьешь Зденека. Тогда все было напрасно... И я не позволю. Пойми! Никогда не позволю...
Он остановился, опустив руки и дрожа, к горлу подступила тошнота, хотелось плакать - он только вяло махнул рукой. Опомнись! Он не узнавал ее, его потрясло упорное сопротивление, она другая, это уже
