было вообразить, как вот у этой вешалки снимал свое долгополое пальто сам Ригер [32] или иной великий человек прошлого века. Замкнутая тишина незаметно ветшающего буржуазного жилища, неуютность, исполненная достоинства, - ею дышала массивная, темная мебель, без урона пережившая целые поколения, и дорогие драпировки, поглощающие всякий звук, и почерневшие картины в резных рамах. Оригинал Маржака! Гардины консервировали свет, фильтровали воздух, придавая ему невыразимый запах старины и дисциплины, здесь невольно понижаешь голос. Гонза редко видел кого- либо из семьи.
- Это верно, - сказал как-то Душан, - каждый из нас живет немного сам по себе. Встречаемся иногда - как обитатели древнего замка. Надо знать наше семейство. Дед и прадед были видные пражские деятели прошлого века - династия адвокатов. Патриоты! Это обстоятельство использовалось еще до первой мировой войны. Ну, а теперь здесь просто квартира. Живем - каждый как умеет. Это и неплохо, в сущности, меня это вполне устраивает, хотя этот саркофаг былого величия давит меня.
Никогда Гонза не видел хозяина квартиры - только слышал издали его сытый голос да тяжелую поступь. «Полоний», - как всегда именовал его Душан. Порой в недрах квартиры звучал рояль.
- Музицирует, - с усмешкой констатировал Душан. - Гиппокрит!
Однажды донеслись до них рыдающие звуки гитары и пение. Это Клара, сестра Душана, - робкая одинокая девушка, преждевременно похожая на старую деву. Она хорошо пела под гитару грустные старофранцузские песенки; она воспитывалась во Франции и, видимо, оставила там свою душу. Как-то Гонза столкнулся с ней в прихожей и заметил, что она хромает.
Обычно Гонза заставал Душана в его неуютной комнате, в черном свитере и стареньких тренировочных брюках; Душан читал, лежа на клеенчатой кушетке. Он очень подходил к обстановке; все здесь было темное и немного обветшалое: кресла, письменный стол, потертый ковер... Казалось, Душан совершенно равнодушен к холодной безличности вещей, его окружавших. Книги, книги! И полумрак - оттого, что горит только торшер.
- Здорово, присаживайся куда-нибудь!
В этом приветствии не было дружеской горячности; звучало оно устало-равнодушно, хотя и не обидно. Интересно, что могло бы взволновать его? - думал порой Гонза, наблюдая лицо Душана, до половины затененное охровой тенью абажура. Рядом с ним он всегда испытывал неясные опасения, какую- то робость, но любопытство было сильнее и возрастало с каждой встречей. Да, Душан интереснее прочих ребят.
Сначала, сидя в креслах, наливались невероятным количеством настоящего чая - Душан был страстный любитель чая, бог знает где он его только добывал, - и разговаривали о всевозможных вещах; потом рылись в библиотеке. Гонза уходил с неопределенным ощущением избегнутой опасности, несколько польщенный непонятным интересом к нему этого еще более непонятного человека - в чем Гонза, конечно, не желал сознаваться.
Один раз в дверь без стука заглянул юноша в помятой форме люфтшуца: манекенно-правильное и противно-самоуверенное лицо, только глаза те же, что у Душана. Юноша попытался вытянуть у Душана сотенку и был безжалостно выдворен.
- Не обращай на него внимания, - с неудовольствием сказал Душан, когда дверь закрылась. - Мой брат. Взаимно презираем друг друга. Полоний номер два. Прожорливостью и аппетитом к жизни напоминает миногу. Во рту у него не тридцать два зуба, а больше. Если б война затянулась, он и в люфтшуце сделал бы карьеру. А так, видимо, кинется в политику - болотный тип.
- А ты? - подхватил Гонза. - Что ты собираешься делать после войны?
Душан изящно отпил из чашечки, устремил взор в полумрак.
- Неважно. Быть может - пить много чаю... Сначала буду присматриваться. Но недолго, потому что это довольно утомительно. Особенно здесь. Мне кажется, я как бы заключен внутри пирамиды Хеопса... Потом как можно незаметнее убраться...
Гонза пошевелился в кресле.
- А я думал, ты интересуешься философией... или литературой. С твоими знаниями...
- Почему ты так думаешь? Потому, что копаюсь в этом? Так это я просто убиваю время. Может быть, раньше я и искал чего-то... Да не нашел, уверяю тебя. Эти знания дают человеку сомнительное чувство превосходства над другими. Философия! Высокомерное суесловие, бессмыслица... - Он улыбнулся вяло, с непривычным оттенком смущения. - Я ведь немного и пишу. Разное... Только так, для себя. Нет у меня ни малейшей потребности делиться этим с другими. Все это вроде... слабительного. Меня, видишь ли, совершенно не интересует так называемая литературная деятельность, слава, бессмертие... Довольно смехотворный вымысел! - Слабым движением руки он отверг возможные возражения. - Знаю, скажешь, Гомер. Да? Две тысячи лет и даже больше... Ну и что? Пусть о нем будут помнить и еще двадцать тысяч лет - его-то нет. Какое же тут бессмертие? Просто упрямая фраза, человеческое стремление к высокопарности. Меня куда больше трогают совсем простые вещи, особенно те, в которых нет притворства: детские слезы, деревенские похороны с музыкой и веселыми поминками или маленькие зверушки. Люди смертны! Что Гомеру до собственного бессмертия? Оно его не касается - для него уже нет мира, одно ничто. Если тебе что-нибудь приятно, не насилуй себя. Не стоит. Нет, я ни во что не стремлюсь вмешиваться, хотя бы потому, что не знаю ничего, что имело бы вечную ценность, смысл, постоянство... - Он машинально помешивал ложечкой наполовину выпитый чай; помолчал, а потом, как бы вновь осознав присутствие постороннего человека, добавил тоном примиренности: - Кроме смерти. Кроме исчезновения моего «я», исчезновения мира во мне. Только это неизбежно и вечно, это единственное, что окончательно. Лечь, сделаться неподвижным, неодушевленным предметом. И - навсегда. Это даже не страшно - это логично. Перед лицом той единичной случайности, которая, не спрашивая, хочу ли я, послала меня в этот мир бессмысленности и к которой я, не прилагая никаких усилий, должен вернуться, все ценности и понятия, какими люди унижают друг друга, которыми они заслоняют свой бездонный ужас перед пустотой, для меня превращаются в ерунду. Понимаешь? Вообще-то я об этом ни с кем, кроме тебя, не говорю... Впрочем, мы с тобой совершенно случайно знакомы, не обременены никакими отношениями и можем говорить открыто. Если это тебе, конечно, не противно... Мораль, характер, мировоззрение, все виды любви и прочих нелогичных отношений - все, что стремится внушить человеку, будто он не одинок, страшно одинок с единственной своей определенностью - исчезновением, будто есть ему смысл как можно больше суетиться тут, дабы оставить свой след в грязи, который смоет первый ливень... Нет! Что мне до всего этого? Через секунду после того, как я перешагну порог и закрою глаза, не будет ничего! В том числе и того, что называют жизнью, что есть якобы величайшее благо человека! Упрямое метание между двух абсурдностей, блуждающий огонек во мраке, в безучастной пустоте...
Он говорил об этом без всякого волнения, как о будничном деле; встал, заходил по ковру, руки в карманах, стройный, неумышленно элегантный в своем черном свитере, остановился перед полкой с книгами, провел ногтем по кожаным корешкам.
Гонза следил за ним с недобрым стеснением в душе.
- Ты ее ненавидишь? Я имею в виду жизнь, - решился он спросить.
- Нет. Зачем? В сущности, я упрекаю ее в мелочи, впрочем достаточно непростительной: в том, что она бессмысленна, никому не нужна. Потому что конечна. Порой она обременительна, порой подстраивает человеку ловушку: покажет красоту природы или женское тело, искусство... Не думай ни о чем, жри - праздник никогда не кончится. Размножайся, ты будешь жить в детях, переверни мир вверх ногами, тогда останешься бессмертным в памяти других. Фантастическая ересь! Но довольно безобидная, вроде шор на глазах. Все равно ведь...
- Ну, если так рассуждать... Тогда действительно человеку только и остается, что жрать, наслаждаться, заботиться о себе одном, урывать побольше, пока есть время...
- А почему бы и нет? Конечно, гедонизм такого рода - признак очень примитивного развития. Это наиболее просто.
Душан вернулся в кресло, сцепил тонкие пальцы, прогнул их.
- Равнодушие лучше - оно наименее мучительно. И есть в нем достоинство. Просто надо научиться ничего не принимать всерьез, не зависеть от этого жалкого стука в грудной клетке. Конечно, это мое мнение. Я никому его не навязываю. У меня часто бывает ощущение - не знаю, знакомо ли оно тебе, - я его сильнее всего испытываю, когда вокруг много людей. В кафе, в концерте. Не люблю туда ходить. Будто
