Блондинка. том I

Благослови меня, мама!..

Если бы отец все еще жил в Голливуде, если бы Глэдис отпустили из больницы, что выглядит вполне вероятным, если бы она поселилась с Нормой Джин, и если бы у Нормы Джин произошел «взлет» в карьере — в чем не сомневался мистер Шинн… — Тут голова у Нормы Джин прямо кругом пошла от всех этих радужных перспектив.

Порывшись в сумочке, битком набитой разными вещицами (там находились: маленький косметический набор, гигиенические прокладки, дезодорант, английские булавки, коробочка с витаминами, мелочь, а также маленькая записная книжка, на случай, если вдруг придет интересная мысль), Норма Джин извлекла конверт. В нем хранились последние ее снимки для разных журналов. Причем в исключительно «приличных» позах, ничего вульгарного, никакой дешевки. Она специально захватила их с собой, чтобы не спеша, по одному, выкладывать перед изумленными и восхищенными глазами матери.

Но Глэдис лишь буркнула: «Ха!» — и продолжала смотреть на снимки ничего не выражающим взглядом. Тонкие бескровные ее губы, казалось, стали еще тоньше. Позже Норма Джин подумала: Может, первой ее мыслью было, что там изображена она? Еще девушкой?

— О, мама, весь прошлый год прошел просто потрясающе, п-просто чудесно, п-прямо как в одной из сказок бабушки Деллы! Мне даже не верилось, что я — модель! Что у меня контракт со Студией! Ведь и ты тоже когда-то работала на Студии. Что теперь я могу зарабатывать на жизнь тем, что меня снимают. Знаешь, это самая легкая и приятная работа в мире!

Зачем, зачем только говорила она все это? Ведь на самом деле вся ее жизнь состояла из одной работы, тяжелой, напряженной работы. И от переутомления она часто страдала бессонницей, и нервы были постоянно на пределе. Да все это выматывало и изнуряло куда больше, чем работа на авиазаводе; это походило на ходьбу по высоко натянутому канату — без всякой страховки и на глазах у всех — фотографов, клиентов, агентства, Студии, под непрерывно оценивающими взглядами. Эти чужие глаза, они были всесильны, наделены жестокой властью смеяться над ней, издеваться, выгнать ее, уволить, вышвырнуть, как собаку, одним пинком. Отправить обратно, в забвение, из которого она только-только начала выбираться.

— Можешь оставить себе, если хочешь. Это к-копии.

Глэдис снова буркнула что-то невнятное. И продолжала смотреть на фотографии, которые показывала ей Норма Джин.

Странно, что на каждом новом снимке Норма Джин выглядит совершенно по-другому. То по-девичьи застенчивой, то шикарной напористой женщиной. Вот девушка-простушка, вот она в задумчивости. А здесь — какое-то неземное, эфирное создание, а здесь — воплощение женственности и секса. Моложе своего возраста, старше. (А кстати, сколько же ей теперь? Норма Джин напряглась и вспомнила — всего-то двадцать!) Волосы то распущены и лежат на плечах, то зачесаны вверх. То смотрит нахально, то явно заигрывает, то задумчива и печальна, то во взгляде читается откровенное желание. То она весела и задириста, как мальчишка, то держится с достоинством светской львицы. Здесь она миленькая. Здесь хорошенькая. Здесь просто красавица. Свет то беспощадно высвечивает каждую ее черточку, то затеняет, затушевывает, как это бывает в живописи.

На одном из снимков, которым она особенно гордилась (делал его не Отто, а фотограф со Студии), Норма Джин сидела среди восьми молодых женщин, работавших в 1946-м на Студии по контракту. Расположились они тремя рядами, стояли, сидели на диване и на полу. И Норма Джин мечтательно смотрела куда-то в сторону от камеры, губы полураскрыты, но не улыбаются. В отличие от нее все остальные ее конкурентки улыбались прямо в камеру, а глаза их так и молили: Взгляни на меня! Взгляни! Только на меня! Мистеру Шинну, агенту Нормы Джин, не нравился этот снимок, потому что она не соизволила принарядиться к съемкам. На всех девушках были ослепительные туалеты. На Норме Джин — белая шелковая блузка с глубоким V-образным вырезом и пышным бантом. Такие блузки носят обычно юные благородные леди из приличных семей, а не сексуальные фотомодели. Правда, Норма Джин сидела на ковре, скрестив ноги и широко расставив колени — так усадил ее фотограф, — и были видны ноги в шелковых чулках. Но при этом на ней была темная юбка, и руки она сложила на коленях, и потому нижней части тела было толком не разглядеть. Нет, не было в этом снимке ничего такого, что могло бы оскорбить придирчивый взгляд Глэдис.

Глэдис, хмурясь, смотрела на фото, потом повернула его к свету, точно то была какая-то головоломка; и Норма Джин заметила с нервным виноватым смешком:

— Кажется, что никакой Нормы Джин здесь нет, да, мама?.. Ничего. Вот стану актрисой, если мне позволят, конечно, и буду изображать самых разных людей. Буду работать все время. И тогда… уже никогда не останусь одна. — И она умолкла, ожидая, что скажет на это Глэдис. Что-нибудь лестное или ободряющее. — Верно, м-мама?

Глэдис еще больше нахмурилась и медленно обернулась к Норме Джин. В ноздри ударил кисловатый затхлый запах. Не глядя в глаза дочери, Глэдис пробормотала нечто похожее на «да».

Норма Джин не сдержалась:

— М-мой отец… он, кажется, тоже работал на Студии, по контракту? Ты говорила. Где-то году в 1925 -м, да? Знаешь, я пыталась найти его фотографию в старых папках, но…

Такой реакции от Глэдис она не ожидала. Лицо ее изменилось до неузнаваемости. Она смотрела на Норму Джин так, словно видела ее впервые в жизни, смотрела яростными голыми глазами без ресниц. Норма Джин так испугалась, что выронила половину снимков. Наклонилась и стала собирать их, вся кровь так и прихлынула к лицу.

Скрипучим, словно проржавевшая дверная петля, голосом Глэдис спросила:

— Где моя дочь? Она сказали, что ко мне должна приехать дочь! Я тебя не знаю! Кто ты такая, а?

Норма Джин спрятала лицо в ладонях. Она понятия не имела, кто она такая.

И тем не менее она упрямо продолжала навещать Глэдис в Норуолке. Приезжала снова и снова.

Настанет день — и я привезу маму к себе домой. Обязательно!

Октябрь 1946-го, ясный ветреный день.

На автостоянке близ Калифорнийской государственной психиатрической больницы в Норуолке сидел, ссутулившись за рулем маленького черного внедорожника марки «бьюик», Отто Эсе и ждал свою девушку. Девушку, которой он похвалялся, точно какой-нибудь оуки дойной коровой, возя с собой повсюду. Да дай любой девчонке такой бюст и такой размер бедер, и уже никакой ай-кью не нужен. И еще она его просто обожала. И, Господи, до чего ж она была мила и забавна, хотя и глупышка, конечно. Иногда пыталась порассуждать с ним о «м-марксизме» (она читала «Дейли уоркер», он приносил ей эту газету), а также о «смысле жизни» (пыталась читать Шопенгауэра и других «великих философов»). Сладкая, как тающий на языке коричневый сахар. (Удалось ли Отто Эсе действительно «распробовать» эту девушку? Друзья и знакомые подвергали это сомнению.) Он ждал ее вот уже целый час, а она навещала свою сумасшедшую мамашу в психушке. Однако до чего же мрачное это местечко, Калифорнийская государственная психиатрическая больница. Б-р-р! Хуже не бывает! Как-то не хотелось думать о том — впрочем, Отто Эсе не слишком и думал, — что безумие передается по наследству. Через гены. Бедная славная малышка, Норма Джин!.. «Детей ей лучше не заводить. Впрочем, она это и сама понимает».

Отто Эсе курил крепкие испанские сигаретки и нервно вертел в руках фотоаппарат. Он никому не позволял прикасаться к своему фотоаппарату. Это было бы равносильно тому, как если б кто-то ухватил его за член. Нет уж, увольте! А вот наконец и Норма Джин появилась, бежит к нему, торопится. На лице застыло какое-то отрешенное выражение, идет, оступается в туфлях на высоченных каблуках.

— Привет, детка.

Отто Эсе отшвырнул сигарету и начал снимать ее. Выбрался из «бьюика», присел на корточки. Клик, клик, клик!.. То была радость его жизни, смысл существования. Для этого он родился на свет. И ну его к чертям собачьим, этого старого пердуна Шопенгауэра! Может, жизнь и есть не что иное, как слепая воля и бесцельное страдание, но кто об этом думает в такие вот моменты? Снимать девушку с искаженным от слез лицом, прыгающими грудками и соблазнительной попкой — вот в чем смысл