Блондинка. Том II

одной из версий он погиб от передозировки морфия, согласно другой — от передозировки героина. Трагический конец для врача, который так напоминал ей цветущего и здорового Кэри Гранта!)

В пальцах она сжимала конверт с красными сердечками. Вот уже несколько месяцев она ждала и не могла дождаться очередного письма от отца. И уже начала думать, что писать он ей больше не будет. «Я так одинока! Никак не могу понять, отчего это я так одинока, когда столько людей меня любят. А сама я любила девочек из приюта, моих сестер! Единственные настоящие мои друзья!.. Но потеряла их всех, до единой. Мама едва меня узнает. Отец пишет, но сохраняет дистанцию. Я что, прокаженная, что ли? Или урод? Или это мое проклятие?.. Мужчины говорят, что любят меня. Но на самом деле они любят «Мэрилин», вовсе не меня. А сама я люблю животных, в особенности — лошадей. Помогла людям из Рино основать фонд для спасения диких мустангов на юго-западе США. Не хочу, чтобы животные умирали! А если и умирали, так только естественной смертью!»

Один из мужчин откашлялся и сказал:

— Интервью уже закончилось, Мэрилин. Почему бы тебе не отдохнуть, не расслабиться немножко? — Она пыталась объяснить, как это было нечестно и несправедливо винить ее в смерти Кларка Гейбла.

— И это меня, которая так его любила! Так любила! То был единственный мужчина, которым я искренне восхищалась. Моя м-мама, Глэдис Мортенсен, знала Кларка Гейбла. Давным-давно, когда оба они были еще молоды и новички в Голливуде.

Тут ей еще раз деликатно напомнили, что интервью окончено. В ответ на что она пылко воскликнула:

— Но почему, почему любовь всегда так плохо кончается?

Просто загадка какая-то! Причем, заметьте, не я это изобрела! Так почему во всем винить надо только меня?

Знаю, играть всегда надо до конца, как в кости, пока не проиграешься в пух и прах. Надо быть храброй, не терять присутствия духа. Я буду стараться. В следующий раз буду лучшей актрисой, обещаю.

Мужчины смотрели на знаменитую киноактрису как завороженные. Видеть ее лицо так близко казалось странным. Особенно сейчас, когда через кору густого театрального грима проступало невинное девичье личико. Такой грим идеален для фотографии, но слишком резок и груб для невооруженного глаза. Они заметили также, как трепетно сжимает она в руке конверт с сердечками, словно это послание от очередного анонимного поклонника, эти признания в любви от незнакомого человека могли спасти ей жизнь.

— И нечего на меня так смотреть! Я не уродка какая-нибудь. И нечего запоминать мои высказывания, чтобы потом делать из них анекдоты. И я не собираюсь больше подписывать никаких документов! Разве что один — создать фонд для моей матери. Чтобы ее продолжали содержать в лейквудской клинике после того, как я… — Тут она запнулась, смутилась, словно забыла, что собиралась сказать дальше. — На тот случай, если со мной произойдет нечто непредвиденное. — Она рассмеялась. — Или вполне предсказуемое…

Мужчины дружно принялись уверять, что говорить так не следует. Что МЭРИЛИН МОНРО — еще молодая женщина и будет жить еще долго-долго.

3

Все же это очень странно! «Жаль, что рассказать просто некому».

Ролло Фрюнд, пресс-секретарь, нанятый Студией, чтобы следить за высказываниями их звезды, МЭРИЛИН МОНРО, оказался не кем иным, как Отто Эсе! Вернулся к ней почти через десять лет.

Однако этот мужчина категорически отказывался признаться в том, что некогда был Отто Эсе. Ролло Фрюнд утверждал, что он «выходец из Ныо-Йорка», что переехал в Л. А. в конце пятидесятых с благородной целью — заняться новой наукой под названием «менеджмент в средствах массовой информации». За несколько лет он добился такого успеха в этом своем деле, что кинокомпании буквально рвали его на части. Эксперт в этой области был просто жизненно необходим суперзвездам (типа МЭРИЛИН МОНРО), которые, казалось, постоянно были вовлечены в какие-то скандалы и сенсации да к тому же еще испытывали явную склонность к саморазрушению.

Отто Эсе, он же Ролло Фрюнд, был высок ростом и задумчив, таким и запомнила его Норма Джин. И еще он был очень худой, с ястребиным, изрытым оспинами лицом и немного опущенным веком на левом глазе, что постоянно придавало взгляду ироничность. Да, и еще на лбу у него были странные шрамы, как от шипов. Терновый венец! Да он Иуда!.. Некогда черные волосы потускнели, приобрели грязно-серый оттенок и покрывали костистый череп маслянисто поблескивающим пушком. Ему, должно быть, под пятьдесят. Но он не слишком постарел, словно законсервировался. И взгляд маленьких хитрых глазок, смотревших с непроницаемого, похожего на пластиковую маску лица, был по-прежнему жив и пронзителен. И зубы были новые и красивые, так и сверкали в голливудской улыбке. Самый уродливый из мужчин, которых я когда-либо видела. И надо же, до сих пор жив!

Ролло Фрюнд ездил на бутылочно-зеленом «ягуаре», носил дорогие костюмы из акульей кожи, сшитые на заказ (так он, во всяком случае, хвастливо утверждал) «личным портным с Бонд-стрит, в Лондоне». Эти костюмы так плотно облегали его тоненькое, как карандаш, тело, что сидеть он был вынужден очень прямо, в позе, хорошо знакомой Блондинке Актрисе, которую буквально вшивали в ее бальные платья.

Правда, теперь мило близорукая и поглощенная собой Блондинка Актриса уже не была той, прежней, востроглазой Нормой Джин. Но несмотря на это, при первом же знакомстве сразу узнала в нем Отго Эсе, пусть он и превратился в почти седого козла со смешным пушком на голове и носил очки с янтарно — желтыми стеклами в стальной оправе и эти свои сшитые на заказ костюмы. Она так и застыла в изумлении, и не сводила глаз с этого мужчины. А потом пробормотала:

— Мы вроде бы уже знакомы?.. Отто Эсе, да? А я Норма Джин, помните?

Ролло Фрюнд подобно любому закоренелому лжецу или актеру воспринял это замечание с полной невозмутимостью. Он был не из тех, кто позволяет ситуации развиваться не по его сценарию. Вежливо улыбнулся этой несколько сконфуженной женщине.

— Эс?.. Боюсь, что не знаю такого человека по имени «Эс». Вы, должно быть, спутали меня с кем-то другим, мисс Монро.

Норма Джин рассмеялась.

— О, Otto! Это просто смешно! Называешь меня «мисс Монро». Ты ведь знал меня еще как Норму Джин.

Ты был фотографом, снимал меня для журнала «Звезды и полосы», сделал тот знаменитый снимок «Мисс Золотые Мечты»… и заплатил мне тогда пятьдесят долларов! Надо же! Ты с тех пор почти не изменился, иначе бы я тебя просто не узнала.

Отто Эсе, или Ролло Фрюнд, громко и от души расхохотался, словно Блондинка Актриса отпустила одну из своих острот. Она же продолжала стоять на своем, и в голосе ее звучала мольба:

— Прошу тебя, Огго! Пожалуйста, ты должен вспомнить. Тогда я была миссис Баки Глейзер. И шла война. И ты случайно увидел меня и изменил всю мою ж-жизнь. — Разрушил всю мою жизнь, ты, ублюдок! Но Отто Эсе, представившийся Ролло Фрюндом и настаивающий на этом, был слишком хитер, чтобы поддаться на все соблазны и уловки Блондинки Актрисы.

Нет, он достоин восхищения. Что за характер!

Шел 1961 год, и в Голливуде, как и везде, по всей стране, уже не считалось чем-то предательским или зазорным быть евреем или казаться таковым. Эра гонений на «красных» и ярого антисемитизма прошла; ненависть к евреям затаилась или ушла в подполье, свелась лишь к ограничениям в членстве того или иного престижного клуба. Черные списки ушли в небытие, открытое преследование комми прекратилось; Розенбергов уже давным-давно казнили на электрическом стуле, и об их ореоле мучеников все забыли. Сенатор Джой Маккарти, этот Аттила[42] крайне правых, умер, и дьяволы утащили его в страшный католический ад, который он рассчитывал создать на земле для других.

Отто, или Ролло, и не думал скрывать своего происхождения; даже говорить стал с типичной для нью-йоркских евреев интонацией, казавшейся, на слух Нормы Джин, которая как — никак прожила с нью- йоркским евреем целых четыре года, не слишком убедительной. Однако даже когда им случалось быть наедине, Отто, или Ролло, категорически отказывался признать, что они были знакомы прежде.