Блондинка. Том II

Доктор Фелл был приписан к съемочной группе «Автобусной остановки» и чуть позже должен был вылететь на место съемок в Аризону. И часто светлыми лунными и бессонными ночами Шери вызывала к себе в мотель доктора Фелла, где встречала его в пижаме, а «Кэри Грант» являлся в халате, и она жаловалась ему, что никак не может уснуть. Ну, последний разок. Только один! Я не привыкну. Обещаю! Доктор Фелл походил на священника, наделенного властью вколоть жидкий нембугал прямо в вену; при одном лишь прикосновении его пальца, нежно нащупывающего вену в сгибе локтя, Шери уже испытывала облегчение. О Боже! Огромное вам спасибо!

Сначала на съемках «Автобусной остановки» царила доброжелательная и веселая атмосфера. Она была Нормой Джин, которая была «Мэрилин», которая, в свою очередь, была «Шери» до мозга костей и кончиков пальцев. Она была актрисой, обучавшейся актерскому мастерству в самом Нью-Йорке, по специальной методике; она являлась живым воплощением мудрой системы самого Станиславского. Ты всегда должна играть только себя. Саму себя, закаленную в плавильной печи воспоминаний. Она изучила Шери до мелочей, до последней заплатки на жалких и претенциозных костюмчиках, до последней штопки на чулках. Она знала Шери во всех интимных подробностях, как некогда знала Норму Джин Бейкер из агентства Прина, «Мисс Продукты из Алюминия 1945», «Мисс Молочные Продукты южной Калифорнии 1945», «Мисс Гостеприимство» за десять долларов в день, вечно и с готовностью улыбающуюся: полюбите меня, я хочу вам понравиться! О, да вы только взгляните на меня! Наймите меня, возьмите. Буду счастлива сыграть любую роль, лишь бы появиться на экране.

Ведь в действительности вплоть до нынешнего момента она еще ни разу не выбирала себе роли. Как девушка из борделя, вынужденная принять любого клиента, которому приглянулась. Рискующая быть избитой за отказ. Так и она принимала от Студии любую роль. Но только до сегодняшнего дня. Я заставлю вас полюбить Шери. Я разобью ваши жестокие сердца этой ролью. Она верила в себя, верила в то, что сможет сконцентрироваться, как никогда прежде. В ушах, казалось, до сих пор звучали поучения Перлмана, сравнимые разве что с откровениями Иеговы: Глубже! Старайся добраться до самых глубин! До самых корней мотивации. Покопайся в памяти, где хранятся все эти сокровища. И еще в ушах звучал голос Драматурга, более мягкий, по-отечески увещевательный: Не сомневайся в своем таланте, дорогая. В своем божественном ослепительном даре. Не сомневайся в моей любви к тебе. О!.. Да она и не думала сомневаться!

Режиссером фильма стал выдающийся во всех отношениях человек, нанятый Студией только потому, что она того пожелала. В студийную кодлу он не входил. Он был театральным актером, о котором Драматург был весьма высокого мнения, слывший независимо мыслящим, по-настоящему оригинальным художником. Он внимательно выслушал все предложения главной актрисы фильма, ничуть не скрывая глубокого впечатления, которое произвели на него ее ум, начитанность, психологическое видение роли и театральный опыт. И они досконально обсудили все детали ее персонажа, Шери, — вплоть до того, как она должна быть одета, загримирована, причесана, вплоть до тональности кожи и особенностей освещения на площадке. («Я хочу, чтобы вид у меня был немного болезненный, а кожа такого зеленовато-лунного оттенка. Ну, это просто мое предложение. В этой девушке должно быть нечто воздушное и неуловимое, как в стихах».)

Разумеется, режиссер прекрасно понимал, что обязан работой исключительно этой даме; возможно, именно это соображение и смягчило его нрав. И он не смотрел на нее искоса и с презрительно-насмешливой улыбкой в отличие от всех прежних режиссеров. И однако в самой этой его подчеркнутой внимательности было нечто настораживающее. Он казался ей чрезмерно и неестественно вежливым; слишком почтительным, даже благоговеющим перед ней. А когда она выходила на площадку в роли Шери, в костюме девушки из шоу — верхняя часть грудей обнажена, ноги в черных сетчатых чулках, — во взгляде его появлялось нечто странное, отрешенное, точно он видел сон. Она от души надеялась, что этот мужчина не влюблен в нее.

Все же ей чертовски везет последнее время! Может, даже больше, чем она заслуживает. Эта обложка «Тайма» и статья — все это относилось только к Мэрилин, не к ней.

Господи, я и понятия не имел, что Монро так… харизматична. Эта женщина просто завораживает, как танцующее пламя. И на площадке, и вне ее. Иногда я смотрю на нее и не знаю, на каком свете нахожусь. Я уже довольно долго работал режиссером и вроде бы развил в себе иммунитет к женским прелестям, так мне, во всяком случае, до сих пор казалось, и к чисто сексуальной привлекательности тоже, но Монро была выше женской красоты и выше секса. Выдавались дни, когда она просто сверкала талантом. Словно в ней кипело нечто лихорадочное, стремившееся вырваться наружу. И тогда становилось очевидно, что ты имеешь дело с гением; и, возможно, гениальность приводит к болезни, если не имеет выхода наружу. Что, как я догадываюсь, и произошло с ней, особенно в последние годы, когда она буквально распадалась на куски. Но я видел Монро на ее пике. И равных или подобных ей просто не было. Она все делала по вдохновению. И при этом была настолько не уверена в себе, что просила переснимать и переснимать, чтобы добиться совершенства. И всегда точно знала, достигнуто ли в сцене совершенство. Улыбалась мне, и тогда я тоже понимал это. Но выдавались дни, когда она бывала словно напугана чем-то, могла опоздать на репетицию или съемки на несколько часов. Или вообще не прийти. Все время изобретала новые болезни: то грипп, то ангина, то мигрень, то ларингит, то бронхит. Мы вышли за рамки бюджета. Но, по-моему, каждое лишнее пенни было в данном случае оправданно.

Иногда Монро чувствовала себя на площадке как рыба в воде, бросалась в роль очертя голову, как ныряльщик с высоты, казалось, того гляди перестанет дышать и утонет. Наверное, я все же был в нее влюблен. Слабо сказано — я был просто без ума от нее, нет, честно. Иногда мне словно сон наяву снился: вот она подходит ко мне и похожа на шлюху с этими своими прыгающими титьками и шикарной задницей, а личико-то ангельское. Подходит ко мне, берет за руку и говорит, что сценарий не очень; пустой такой сценарий, надуманный, банальный, но она сделает все, чтобы спасти его, и еще она собирается разбить мне сердце. И, черт бы ее побрал, она его разбила.

В тот год она даже не была номинирована на «Оскара» за роль Шери. Все знали, что она заслужила эту статуэтку за «Автобусную остановку». Но так и не дали ей. Мерзавцы!..

Со мной что-то происходит, жаловалась она своему любовнику. Но так ни разу и не осмелилась сказать ему, что каждое утро ей требовалось все больше и больше времени на то, чтобы вызвать своего Волшебного Друга в Зеркале.

Девушкой ей стоило только заглянуть в глубины этого самого зеркала, и в нем тут же возникал ее хорошенький и улыбающийся Друг, только и жаждавший того, чтобы его целовали и обнимали.

Позируя фотографам, ей стоило только принять нужную позу, на которой настаивали или предлагали эти самые фотографы. И тут же появлялся Волшебный Друг, а сама она впадала в транс.

Уже будучи киноактрисой, она, появляясь на площадке, нет, сначала заходя в гримерную, а уж потом представая перед объективом камеры, тут же, как по мановению волшебной палочки, ощущала это превращение: кровь жарко приливала к сердцу, и ощущение было пронзительнее и мощнее, чем в сексе. Она произносила свои реплики, которые запоминала с легкостью, как бы само собой, даже не осознавая, что старается их запомнить, и тут же в нанятом напрокат теле оживали разные персонажи — то Анджела, то Нелл. Она была Розой, была Лорелей Ли, была Девушкой Сверху. Даже на гигантской рекламе у входа в метро (свидетелем ее «падения» стал тогда Бывший Спортсмен) она была Девушкой Сверху, упивающейся роскошью своего тела, самим своим существованием. Смотрите на меня! Вот она я!

Но теперь с ней творилось что-то странное. Она, верившая в то, что пришло начало ее новой карьеры, карьеры серьезной театральной актрисы, все чаще стала испытывать сомнения и неуверенность в себе. Страшно волновалась перед каждым выходом на площадку, просто заболевала от этого страха. Тяжело поднималась с постели только тогда, когда в дверь начинали громко стучать. И лишь тогда понимала, что уже опоздала на утренние съемки. Смотрела на себя в зеркало: Норма Джин и никакая вам не «Мэрилин». И кожа обвисшая, и глаза налиты кровью, и в уголках рта предательские припухлости. Ты как здесь оказалась? Ты кто вообще такая? В ответ она слышала низкий сдавленный смех. Смеялся мужчина и говорил с издевкой: Ты, глупая больная корова.

И все больше и больше времени уходило на то, чтобы вызвать из зеркала «Мэрилин».