Вот и звонок, все вереницей потянулись из класса. Кречет остановился у первой парты своего ряда и опустил глаза, дожидаясь, пока можно будет пройти к двери. Хоть бы не встретиться взглядом с учительницей. Не так уж он робеет, как им всем кажется, просто некогда ему ломать голову еще и над отношениями с учителями. Некогда еще каких-то людей определять, оценивать, раскладывать по полочкам. А словесница торопливо собирает свои бумаги, видно хочет с ним заговорить — конечно, опять о колледже… Кречет ссутулился и побыстрей вышел в коридор — там он будет в безопасности.
Но только переступил порог, за спиной послышалось:
— Кристофер?
Пришлось остановиться и подождать. Она догнала его — высокая, нескладная, в неуклюжих туфлях на широком каблуке; а голос у нее, кроме как на уроках, всегда тихий и ласковый.
— Ты больше не говорил с родителями относительно колледжа? Что они тебе сказали?
Кречет ничего никому не говорил. И не собирается, нельзя ему никуда уезжать из дому. И он ответил:
— На тот год я буду нужен дома. Папа болеет.
— Но…
На это ей нечего было ответить. Кречет вежливо ждал, отпустит же она его когда-нибудь.
— Мне очень грустно это слышать, — сказала наконец учительница.
Сказала смущенно, растерянно. Кречет покивал, даже языком прищелкнул — дескать, ничего я не знаю, что поделаешь, уж так все в жизни складывается. И, поворачиваясь, чтобы уйти, вскинул глаза, мимолетно встретился с ней взглядом — надо ж быть вежливым. Вот наконец и избавился.
Предстоит час самостоятельных занятий. Для них отведена тесная, убогая школьная библиотека, в сущности обыкновенная классная комната. По стенам — полки, уставленные старыми, затрепанными книгами, два длинных стола для занятий. Сегодня здесь пусто. Мигают дрянные, дешевые лампы дневного света — экая мерзость, до сих пор их не починили, а они уже неделя как испорчены. Он сел на отшибе, в самом конце стола, спиной к окну. Вошли какие-то девочки, свалили свои книги на другом конце стола, вздыхают, шепчутся. Поглядели на него блестящими подведенными глазами и отвернулись. Одна наклонилась к соседке, что-то зашептала, черные волосы свесились ей на лицо. Кречет прищурился и украдкой следил за ней. И ногтем указательного пальца покалывал мякоть возле ногтя большого.
А хорошо бы остаться вдвоем с этой девчонкой, обнять ее. Целоваться с ней. Но тут она выпрямилась на стуле, тряхнула головой, откидывая волосы с лица, и стало видно — жует резинку. Зовут ее Лоретта Стэнли, она живет в Тинтерне. Выпрямилась — и сразу заметно: вульгарная, низкопробная девчонка; иметь с ней дело, просто до нее дотронуться — унизительно. Вот только мысль о ней на минуту заворожила… Кречет раскрыл учебник по математике, просмотрел задачи. В конце есть раздел — дополнительные задачи, он всегда их решает, хотя далеко не всегда показывает учителю, что решил. Он склонился над бумагой и взялся за первую задачу. Мигали лампы. Какая-то из девчонок в другом конце комнаты захихикала. Дежурная учительница поднялась со стула: кругом назревало что-то вызывающее, опасное. Кречет упорно занимался. Покончил с задачей, обернулся, поглядел в окно, словно искал там награды за труды. Оттуда тянет свежестью, не то что здесь — мерзкий запах жевательной резинки, дешевой косметики, лака для волос… Но небо за пыльным окном стало темно-серое, угрюмое. В этих краях небо меняется мгновенно и неузнаваемо. Будь сейчас весна, такая внезапная тьма предвещала бы ураган, но сейчас только ноябрь, самое начало зимы, так что опасаться нечего. Библиотека помещается на втором этаже, из окна только и видно что небо да черную, безобразную дымовую трубу над другой, одноэтажной частью школьного здания. Там, дальше, за многие мили, земля начинает горбиться грядами, холмами и наконец на горизонте вздымается еще выше, переходит в высоты под другим названием — в горы. Где-то на полпути меж горами и вот этим зданием живут Ревиры. И он, Кречет, чужой в этой комнате, он только терпеливо ждет часа, когда можно будет вернуться туда, к себе. Он непричастен к запахам мела и отсыревшей кожи, к суетливым шорохам за дверью — это по коридору торопливо проходят девчонки — и к стуку тяжелых учительских каблуков по старым половицам. Разболелась голова, он закрыл глаза, прижал веки ладонями. Я только хочу во всем разобраться, подумал он. Навести во всем порядок. А уж потом…
Он отнял ладони от лица и замигал, точно ослепленный. А потом?.. Невозможно представить, какое может быть будущее после долгих-долгих лет борьбы, которая ему предстоит: сначала борьба с Кларком, потом с другими Ревирами, вероятно с дядьями, а затем — многообразные сражения, в которые в прошлом так яростно и неутомимо кидался Ревир: с такими, как он сам, дельцами из других городов; с рабочими, с профсоюзами, с подрядчиками, плотниками, торговцами; с автогрузовыми и железнодорожными компаниями, и еще, и еще — до самых крайних пределов Ревирова мира, а миру этому нет границ, это целая особая вселенная. И вырваться из нее можно лишь тем путем, каким ушел Роберт — по милости несчастного случая, — либо путем, который избрал Джонатан. Да, так; ясно; должно быть, оттого, что он это понял, так болит голова и страшно — вот-вот мозг не выдержит и лопнет.
Он отложил карандаш и прошел в переднюю часть библиотеки. Дежурная учительница была уже старая, мужеподобная, углы рта брюзгливо опущены; она преподавала историю.
— Разрешите выйти? — спросил он.
Никто здесь не спрашивал разрешения, а он все-таки спросил, пускай видят, что он не чета другим… впрочем, к черту, не все ли равно? По коридору он шел сутулясь, повесив голову. В нос бьют знакомые школьные запахи; впереди вдоль стен тянутся помятые, точно старые консервные банки, шкафчики для одежды, дверцы тускло отсвечивают. Все старое, давным-давно знакомое. Валяется чья-то забытая перчатка — и она тоже знакома. Он прожил здесь сто лет. Да, голова может все это вместить — и учеников, и учителей, забытые чуланы, углы, куда никто, кроме него, никогда и не заглядывал… но для чего они ему? Все это остается в голове мертвым грузом, уродливое, самоуверенное — здание, которое оказалось чересчур тесным и безнадежно устаревшим, едва был вбит последний гвоздь. Можно вместить в мыслях и одноклассников, и сверстников — тех, что учатся классом или двумя моложе, — и, наверно, он мог бы предсказать им всем скучную, беспросветную жизнь, но не в его власти им помочь, подружиться с ними, ответить на их вопросы. Да и нет у них никаких вопросов, они даже понятия не имеют, какие вопросы должны бы их одолевать.
Кречет прошел в другое крыло здания, где помещались младшие классы. У них сейчас тоже самостоятельные занятия. Подошел к той комнате, где занималась Дебора, заглянул осторожно, чтоб не увидала учительница. Дебора сидела впереди, как всегда садился и Кречет — странные дети, пожалуй, даже пугающие, никто не знал, как с ними обращаться, разве только не спускать глаз… хоть этим их защитить от здоровой ребячьей грубости остальных учеников. Дебора что-то чиркала в записной книжке. Книжка повернута под каким-то немыслимым углом: у Деборы странный, вычурный почерк, с наклоном далеко влево. Кречет смотрел и наслаждался: как хорошо, что она сидит почти у самой двери и не видит его, ничего не подозревает, не чувствует на себе его взгляда. Только лучше бы сидела попрямей, не горбилась так над партой. Сядь прямо, Дебора. Сядь прямо. Но, разумеется, он и сам всегда так сидит — словно хочет прижаться к парте, к раскрытым книгам, стать к ним ближе, продвинуться еще немного вперед. Минувшей весной Дебора болела плевритом, несколько недель не ходила в школу.
Кречета внезапно охватило тогда странное, почти собственническое чувство: словно оттого, что она должна сидеть дома с уродиной мамашей и мямлей отцом, ей уже не опасны всякие «искушения», и теперь она станет ему по-настоящему близка — родная душа. Вид у этой девочки такой, точно она вообще не бывает и не будет здоровой. Кожа чистая, бледная, но в этой бледности какой-то зеленоватый оттенок. Глаза большие — пожалуй, уж слишком большие, слишком пристально смотрят. От сосредоточенности маленький рот плотно сжат; у других рты вялые, приоткрытые, как будто с них еще не сползла ленивая усмешка… Кречет сунул ноготь большого пальца в щель между неплотно поставленными нижними зубами и несколько секунд водил им вверх-вниз, а сам все смотрел на двоюродную сестренку. Она ему только двоюродная, так что ее можно и полюбить. Из всех Ревиров и всех семей, с которыми Ревиры породнились благодаря женитьбам и замужествам, одна только Дебора ему нравится, хоть она и равнодушна к его дружбе.
Она в синем шерстяном джемпере, на нем нашит карман — серый фетровый котенок. До чего красиво — кажется, Кречет сроду ничего подобного не видел!
Но в библиотеку он вернулся угнетенный. Он вошел, и самый воздух будто засосал его, глаза поднялись, равнодушно его оглядели и скользнули прочь — хитрые взрослые глаза девчонок, которые отсиживают урок
