добрый знак. Она сигарету взяла, они приостановились, не обращая внимания на падающий снег. Кречет чиркнул спичкой и дал ей закурить. От снега макушка у Лоретты стала влажная, и густая, пушистая челка тоже намокла. Лицо непроницаемое, гладкое, старательно подкрашенное. По лицу невозможно понять, сколько ей лет, пока не увидишь глаза — вот тогда ясно, что она совсем еще девчонка.
— Они там, верно, над нами потешаются, — сказала она небрежно, с мимолетной, почти робкой усмешкой на что-то намекая; видно, думала, что Кречету все ясно. Но мне правда надо вернуться пораньше. Правда-правда.
Пошли дальше, оба немного смущенные. На ногах у Лоретты тускло-желтые сапожки, отороченные серым мехом, больше похожим на вату: он плотный и сбился комками. Пальто в голубую и желтую клетку. Дешевое, убогое. Вся она кажется дешевой и убогой. Жалко ее; а ведь в школе, в этом их тесном мирке, куда он должен ходить изо дня в день, Лоретта стоит выше его, и не только потому, что она годом старше: выше потому, что она во все посвящена, а он нет; она водится с кем надо, а он, Кречет, Кристофер Ревир из огромного имения в конце долины, ни с кем не водится. Он даже вздрогнул, вдруг вспомнилось, какая она была тогда в библиотеке, как рассыпались по плечам и колыхнулись у лица блестящие черные волосы… Он всегда ощущал, что в классе есть Лоретта, как ощущал и всех остальных, но, как и остальных, не давал себе труда толком ее рассмотреть. Где-то в голове, заодно с другими бесполезными, бессмысленными сведениями, откладывалось и то, что он безошибочно запоминал про все их дружбы и влюбленности, начиная с пылких увлечений в восьмом классе, когда на уроках пишут друг другу записки и выводят чернилами инициалы на тыльной стороне ладони.
— Я, когда вошел, тебя там не увидел, — сказал Кречет, как будто он затем и ходил в тот ресторанчик, чтоб ее найти.
— А я тебя сразу увидала. Я и не знала, что ты куришь.
На это отвечать было нечего. Они уже подходили к школе — асфальтовая подъездная дорожка под ногами вся растрескалась, в канавках по бокам полно мусора, мятых бумажек. В воздухе сырость, но вовсе не холодно. Кречет с Лореттой не решались глядеть друг на друга и с необычайным интересом смотрели по сторонам. Поодаль на стоянке уныло торчали оранжевые автобусы, Кречет показал на один:
— Я езжу вон тем.
Лоретта оживленно закивала. Вот она идет рядом, если скосить глаза, видно ее профиль, пышно взбитые волосы под платком. Она много меньше его ростом. Почему-то самые шумные, самонадеянные девчонки, которые яркими, накрашенными губами выговаривают черт-те какие слова и ни капельки не смущаются, — почему-то они всегда маленькие и тоненькие. Кречета опять пробрала дрожь, было до того не по себе, что он поминутно проводил рукой по глазам, смахивал снежинки, — все-таки занятие. Уж слишком оба они живые, яркие — и он, и эта девчонка. День бессолнечный, серый, и все-таки самый воздух вокруг них яркий, слепящий, будто их двоих осветили прожектором, а все остальное растворяется в сумраке — и тяжелые серые глыбы школьного здания со всеми пристройками, и жухлые вечнозеленые кусты по углам. Даже голоса их звучат чересчур громко и резко. Наверно, начни они шептаться — и то каждое слово разнесется по всей школе. Непонятно, как быть с этой девчонкой, а она вроде идет скромно, прилично — не вплотную к нему, а в двух шагах, и все же словно теснит, толкает его куда-то и как на блюдечке подносит ему свое розовое, густо размалеванное лицо и большие подведенные, подкрашенные глаза. Другие ребята нутром чуют, какие тут слова говорить и как держаться, а он ничего этого не знает. Не знает, что сказать, что делать, только чувствует себя дурак дураком… Прямо тоска берет.
Недели три они вместе ходили завтракать в тот ресторанчик; потом однажды застряли в коридоре возле ее шкафчика, куда кое-как, вперемешку затиснуты были книги, тетради, старые шарфы, бумажные салфетки, зеркало в желтой пластмассовой рамке, свитер и пальто Лоретты, — и Кречет попробовал поговорить с ней, как стал бы говорить с Деборой. Рассказывал, как ему всегда неспокойно, поэтому он и курит. Протянул руку, уперся ладонью в шкафчик над головой Лоретты — классическая поза всех парней из его класса, он нарочно им подражал — и легонько постукивал кончиками пальцев по металлу. Лоретта улыбалась, будто готовилась выслушать что-то очень забавное, какой-то хитроумный анекдот. А Кречет неуверенно продолжал: его отец вряд ли ее, Лоретту, одобрит, ведь вот Розмари, подружку Кларка, он не одобряет, а Розмари с Лореттой, в общем-то, похожи; наконец она прислушалась, глаза стали пристальные, колючие, зрачки точно камешки, подумалось Кречету, нет, точно дробинки или крохотные пульки.
— Ты это про что? — сказала она и откачнулась, упористо стала на пятки.
В коридоре темновато, и от этого кажется, глаза ее запали, вокруг них легли глубокие тени. Нет, зря он это затеял — с ней нельзя говорить, нечего и пробовать, только даром растревожишь. Ведь с матерью не поговоришь, и с отцом, конечно, тоже, и ни с Кларком, ни с учителями никогда нельзя было говорить, понятно, что и с Лореттой тоже нельзя, хоть она и ходит с ним рядом и, закинув голову, улыбается ему ослепительной улыбкой… видно, все эти знаки близости вовсе не относятся к самому Кречету и к тому, что занимает его мысли, а просто все так делают, так уж полагается. Раз он это понимает, значит, все в порядке. Даже стало легче на душе. Когда встречаешься с Деборой, ей можно о многом сказать — и она понимает, хоть и не предлагает дружбы и, уж конечно, никакой близости. Но Лоретта совсем другая.
— Да нет, извини, я просто так, — сказал он.
— Я знаю, твой отец богач, ну и что? Ты мне что хотел сказать?
— Ничего. Я ж говорю, это я просто так. Выкинь из головы.
Он ее уже раскусил: нрав у нее не только лукавый, но и податливый; если она ершится, ее всегда можно задобрить ласковым словом, лишь бы оно прозвучало как раз не очень ласково, напротив, погрубей.
Лоретта жила в полумиле от школы, и Кречету не удавалось провожать ее домой: надо было поспеть на школьный автобус. Унизительно, как будто он маленький! Впрочем, Лоретта, видно, не обижалась. Подолгу стояла с ним в сторонке, пока усаживалась в машины толпа «загородных» (тут были всякие ребята — и из поселка, где семьи по пятнадцать человек ютились в жалких лачугах, и ревировские — с огромных богатых ферм, что лежали к северу от Тинтерна); Лоретта прижимала свои книжки к груди, стояла очень прямо: расправит плечи и то и дело кокетливо ими передергивает; а Кречет смотрит сверху вниз на ее заурядную смазливую рожицу и улыбается; оттого, что она тут с ним, ему прибавляется уверенности, сознания собственной значительности, даже вдохновения, что ли. Почему он ей нравится? Почему она выбрала его, отказалась ради него от кого-то другого, от всех других? Право выбирать Кречет всецело предоставлял ей, ему и в голову не приходило променять ее на другую, поумнее. Конечно же, с Деборой он никогда не сумеет заговорить так легко, небрежно, как с Лореттой, а ведь Лоретту он и теперь почти не знает, хотя они уже не первую неделю вместе завтракают и болтают обо всем на свете; Дебору же он знает до тонкости, как самого себя, чувство такое, словно они одинаковые, как близнецы. Но Лоретты можно коснуться, можно ее обнять; на безлюдной лестнице (не слишком надежное убежище) можно ее поцеловать, от волнения повернешься неловко, вы стукнетесь лбами, но это не беда — уж она-то знает, как поступать; она улыбается, как заговорщица, и ничто ее не смущает.
Они встречались в коридоре во время уроков: каждый в условленное время отпрашивался у учителя; обоих очень веселило, что они такие храбрые и так хитро всех одурачили; Кречет с другого конца коридора смотрел, как Лоретта скромненько выходит из класса, и у него кружилась голова: чем он так уж хорош, откуда у него такая власть над ней? Она спускалась за ним по черной лестнице мимо двойных дверей школьного буфета, мимо дверей первого этажа (в дальнем конце первого этажа никаких классов не было), в самый низ, в подвал, ученикам ходить сюда строго-настрого запрещалось, да никого сюда и не тянуло, — и здесь, в темном закутке под лестницей, под таинственный, успокоительный гул котельной и аппетитные запахи, наплывающие из буфета, они стояли, прижимаясь друг к другу, и целовались; и такая она была милая (другого слова он подобрать не умел), что он опять и опять говорил ей об этом и не мог перестать. Их уносило от самих себя, от Кречета и Лоретты, в какой-то туманный и сладостный мир, где все неопределенно, безымянно, где только и есть кроткая, тихая нежность, только и есть что влюбленность. Как легко быть добрым и ласковым, как опьяняет тепло этой девушки — оно ничем не грозит, ничего не требует, оно хочет одного: отдавать… вот бы знать — тем мужчинам, кого обнимала Клара, тоже открывалась эта сладкая, волшебная тишина? Может быть, все мужчины рано или поздно ее находят?
Несколько месяцев спустя Клара попыталась заговорить с Кречетом о Лоретте; он смущался, отводил глаза. Уж очень она прямо и жадно расспрашивает. Какое ей дело, что у него появилась подружка? Не стоило бы ей удивляться, что он вовсе не такой малахольный, как все воображали.
