сверстники, обоим по двадцать пять. На глаза Кларка навернулись слезы: подумать только, они знают друг друга целую вечность! Приятель решил позвонить жене, объяснить, почему он так задержался, и Кларк пошел с ним к телефону. Оба уже порядком напились. Когда приятель поговорил с женой, Кларк снял трубку и позвонил Розмари. Подошла мать: Розмари уже легла, а что, дело спешное? Кларк сказал — да, спешное. И когда подошла Розмари, сказал — он ее любит, как она там поживает? Глаза его опять наполнились слезами. Потом бар закрылся, и ему пришлось отвезти приятеля домой — тот упился до потери сознания, — а затем в одиночку проделать весь длинный обратный путь; он вел машину старательно, как только мог, особенно на поворотах. Ехал то быстро, то медленно. И кажется, сам не понимал, что делает, только на поворотах иной раз ощущал странную тошную слабость в животе — стало быть, чересчур гонит машину. До дому он добрался совсем поздно, все окна были темные, горела только лампочка на заднем крыльце. Кларк выключил зажигание, но не вылез из-за руля, сидел и улыбался дому. Такая лень одолела и такой он был довольный, что не хотелось двигаться. Должно быть, он заснул — проснулся оттого, что Клара трясла его голову. Она ухватила его за волосы.
— Проснись, пойдем. — Она говорила шепотом. — Ты что, хочешь, чтоб отец узнал, как ты напился? Нализался как свинья!
Кларку показалось, сейчас его вывернет наизнанку, но он тут же про это забыл. Очень уж было сонно, спокойно. Кажется, прошло много, много времени, и опять Клара дернула его, разбудила, низко наклонилась и прошипела ему что-то прямо в лицо.
— А я ничего, — пробормотал Кларк. — Я и тут посплю…
— Пойдем, пожалуйста. Проснись. Ведь нарвешься, худо будет.
Волосы у Клары были распущены. Она опять затрясла Кларка, случайная прядь упала ему на лицо, защекотала. Кларк не помнил, чтоб Клара открывала дверцу, но дверца теперь оказалась открытой. Он попробовал вылезти из машины, но это было все равно что шагнуть в бездну: все перед тобой темно и непонятно.
— Пойдем, Кларк… ну пожалуйста, — сказала Клара.
И опять ухватила его за голову, тряхнула. Казалось, он с великим трудом всплывает из-под тяжелого, плотного слоя теплой воды. Вдруг он проснулся и увидел — к нему нагнулась Клара. А за ней ясное ночное небо и луна — не круглая, только толстый ломоть луны, и лицо у Клары почему-то тревожное, расстроенное. Кларк протянул руку, нечаянно локтем задел сигнал — он гуднул еле слышно — и обхватил Клару за талию.
— Не злись так, — сказал он сонно.
И уткнулся в нее лицом. Клара то ли удивленно ахнула, то ли засмеялась, потом ладонью поддела его лоб и попробовала отпихнуть.
— Ух ты, милый, — пробормотала она. — Обожди… не надо…
Кларк крепко зажмурился и не выпускал ее. Память, спотыкаясь, пятилась в прошлое — от женщины, что стояла перед ним босая, в распахивающемся купальном халате, к другой Кларе, помоложе, которую когда-то привел в дом отец. Та была просто девчонка. Несколько лет он слышал про нее, а один раз, в сумасшедшую минуту, не опасаясь отцова хлыста, а то и чего похуже, одолел немалый путь и подкрался к ее дому только ради того, чтоб постоять под окнами, попытаться заглянуть… и вот теперь он обхватил ее руками и сквозь сон, сквозь туман в голове думает: хорошо бы никогда больше ее не выпускать. Как будто он уже очень давно, очень долго к ней пробивался.
— Ты спятил, пусти, — прошептала Клара.
Кларк притянул ее к себе и пытался поцеловать. На миг она заколебалась — да, наверняка, он это почувствовал! — потом впилась ему в шею ногтями.
— Пусти, сукин сын! Пусти, говорю!
Кларк откачнулся, но не упал, ведь он все еще сидел в машине.
Наутро, пока еще Мэнди не приготовила завтрак, Клара позвала его в свой «зимний сад». Она была уже одета. Волосы гладко зачесаны назад, стянуты в тугой узел, зашпилены на затылке. На правой руке — старое кольцо с лиловым камнем, она уже много лет его не надевала. Кларк начал было бормотать, что он очень просит его простить, он так виноват, ему очень жалко…
— Да, — сказала Клара. Кажется, она его не слушала. Кажется, она и смотрела не на него, а как-то сквозь него. — Придется тебе отсюда убраться. Сам понимаешь. Нельзя тебе теперь оставаться со мной под одной крышей.
— Хорошо, — сказал Кларк.
— Никак нельзя, — повторила Клара.
В утреннем свете, что вливался в окна, лицо ее совсем не походило на то, которое накануне вечером казалось Кларку таким милым и желанным; на лбу и у рта ясно виднелись тонкие морщинки. Все еще красивая женщина, но той, которую он так желал, больше нет, — той, молоденькой, которую ввел в дом Ревир и назвал своей женой.
— Ты понял? — сказала Клара.
Глаза у нее стали непроницаемые, отчужденные, точно у кошки. А потом она впилась в Кларка взглядом, и он понял: она чего-то побаивается. Она забарабанила пальцами по его рукаву, потом пальцы ее замерли.
— Мне очень жалко, что ты так себя вел. Я не знала… и не думала никогда… А только нельзя тебе теперь здесь оставаться. Давай женись на ней — и дело с концом.
Кларк наклонился к ней, чтобы лучше расслышать. — На ком жениться? — вежливо переспросил он.
9
В день рожденья, когда ему исполнилось восемнадцать, Кречет поехал с отцом в Гамильтон, там они встретились с Кларой и пообедали в ресторане при отеле. Клара часто бывала в городе и обычно останавливалась где-нибудь в отеле, но на этот раз она заехала к одной родственнице. Ревир спросил, что она делала, Клара отвечала неопределенно, хотя и довольная собой: надо было походить по магазинам, кой-чего купить, кой-чем запастись, кой с кем повидаться. С кем она виделась, так и осталось неясно, но Ревир не расспрашивал. Он не доверял своим городским родичам — считал, что они задирают перед ним нос.
Ревир приехал в город по важному делу: оглашалось завещание его тетки. Кречет тревожился — у отца такое усталое, измученное лицо. Служащие в ресторане смотрели на Ревира, точно на какую-то почтенную развалину, точно им положено знать, кто он такой, а они никак не сообразят. Ревир неправильно понял торопливую услужливость официанта.
— Они что, спешат поскорей нас отсюда спровадить? — сказал он Кларе. — Мы же только что пришли.
Кречету есть не хотелось. За день он наслушался, как препирались родичи, это могло отбить всякий аппетит. Все же он раскрыл меню и пробегал глазами слова, стараясь не впускать в воображение стоящую за ними еду. Клара сказала (он этого ждал):
— Джуда с женой они пригласили обедать, а нас нет. Так я и знала.
Кречет фыркнул носом — дескать, глупости, кому это надо; хоть бы она замолчала, пока Ревир не разозлился.
— И ведь знают, что у Кристофера нынче рожденье, так нет, плевать они хотели. Им бы только меня обхамить.
— Они очень заняты, у них сейчас много хлопот, — сказал Ревир и закрыл меню.
Ему было уже за шестьдесят, он располнел, обрюзг, от крыльев носа к углам рта прорезались морщины, глубокие, точно шрамы. Когда он без очков, взгляд у него неподвижный и какой-то отрешенный. Он развернул салфетку, встряхнул и поглядел на нее так, словно понятия не имел, что это за штука. Потом разостлал ее на коленях. А они оба, Кречет и Клара, не отрываясь следили за каждым его движением. Несколько минут Ревир молчал, лицо его застыло как маска — жесткое, суровое; потом губы дрогнули. Наконец он сказал:
— Не огорчайся, они еще об этом пожалеют. Я знаю, как с ними сквитаться.
— Знать-то знаешь, да не сквитаешься, — возразила Клара.
Ревир медленно, серьезно покачал головой. Кречету стало холодно. Весь день пришлось сидеть рядом с
