недоброй усмешкой уставился в стол, в одну точку, и тоже не желает поднять глаза. Когда они так молчат, значит, думают о своей матери, которая умерла. Уже два года, как умерла, даже больше, и никто никогда про нее не говорит, никогда… одна Эстер иногда произносит ее имя, да так, что Ревир медленно переводит дух, будто ему больно, но он вежливый и никогда не велит ей замолчать. А ребята о своей матери ни словом не поминают. Они все ходят к ней на могилу, и Ревир тоже, но Кречету с Кларой ходить не надо. Все-таки непонятно: почему об этой женщине нельзя говорить, что такое? Спросишь, а Клара только пожимает плечами и отвечает: «Это их дело». Когда все собираются вместе, точно ступаешь на замерзший пруд, и, если скажешь что-нибудь не то, кажется — под ногой треснуло, сейчас провалишься под лед, и никто не поможет. Кларк хоть и большой, а каждый раз говорит что-нибудь не то, и все прикидываются, будто не слышат.
Клара у плиты опять зевнула. Тряхнула головой, откинула волосы с лица, значит, плохая минута прошла; улыбнулась и говорит, будто извиняется, а сама все равно довольна собой (так всегда бывает):
— Что-то я сонная, плохо сегодня спала. Ночью разные мысли одолели.
— Напрасно ты не подождала Мэнди, она бы приготовила завтрак, — сказал Ревир.
Сказал негромко, ласково. Когда голос у него такой ласковый, сразу понятно: это он говорит Кларе. Джонатан смотрит в тарелку и чуть-чуть усмехается. С такой вот усмешкой он шепчет Кречету «ублюдок», когда они гуськом пробираются в церкви на свои места или в школе, когда он проходит мимо парты Кречета. А в другое время, когда никого взрослых поблизости нет и ничто не мешает, кажется, говори что хочешь, — вот тогда он почему-то на Кречета и не взглянет.
Если б только Джонатан его полюбил, думает Кречет, все стало бы хорошо: Роберт все делает, как ему скажет Джонатан, что Джонатану нравится, то и ему. Кларк совсем большой, он не в счет. Может, он даже не против Кречета, просто не обращает никакого внимания. Он уже кончил школу и работает где-то в городе, помогает отцу; у него своя машина. Роберт берет для ондатры капканы Кларка, а Кларк этого даже не замечает, ему все равно. Кречет следит за Джонатаном и терпеливо ждет — когда же тот на него посмотрит?
— Не огорчайся, Клара. Он был уже старый человек, этого надо было ждать, — сказал Ревир.
Когда он говорит с Кларой, как будто мальчиков тут нет, всем становится неловко. Даже Кречет это чувствует. Но еще больше ему неловко оттого, что Ревир говорит такое, чего у Клары и в мыслях не было — вдруг она удивится и этим себя выдаст? Она хлопочет у плиты и не очень-то прислушивается. Выкладывает крохотные колбаски на бумажные салфетки, чтобы впитался жир. Потом оборачивается и самому первому, прежде всех дает завтрак Кречету, у него даже екает внутри: сразу и от голода, и от гордости.
— Съешь все, не оставляй, нам долго ехать, — говорит она и трогает рукой его затылок.
Солнце заливает кухню, горит на отчищенных до блеска сковородах и кастрюлях, которые развешаны напротив, на вбитых в кирпичную стену колышках. За спиной Кречета большущее окно — широкое новое окно, Клара видела такие на рекламных картинках в газетах и журналах; и недавно такое окно прорезали здесь, в кухне, чтоб можно было сидеть тут и любоваться видом. Кларе давно хотелось такое окно. Она сама сшила для него занавески — ярко-желтые, цветастые. А для гостиной она сделала занавески из тонкой, прозрачной белой ткани в красный горошек, и тетя Эстер заплакала. Стояла в дверях гостиной и плакала, и под конец Клара, вся красная, сердитая, сняла эти занавески. Кречет так и не понял почему. Ему казалось, занавески очень славные. Когда эта старуха начинала беспомощно всхлипывать, ему тоже, как Кларе, непонятно отчего казалось, будто им помыкают, оттесняют куда-то… а вот тут Клара сдалась, уступила — так кто же оказался сильней: она или Эстер? Зато всю прежнюю мебель Клара выставила на чердак. Это все старомодное, сказала она. Теперь в доме длинная, низкая секционная мебель, зеленая, цвета мяты; Клара увидала такую на рекламе, в конце какого-то воскресного приложения.
Завтрак продолжался. У Кречета в животе что-то странно трепыхалось от волнения. Похороны — совсем особый случай, ехать далеко, но ведь это настоящее событие. Он никогда не бывал так далеко — в Гамильтоне. И как надо выглядеть, как себя вести на похоронах? Роберт и Джонатан пригнулись к тарелкам, уплетают Кларину стряпню за обе щеки, ухмыляются набитыми ртами и подталкивают друг друга, когда отец не смотрит, — все в точности так же, как всегда по утрам. Кларк ест быстро. Он всегда голодный. Его нисколько не волнуют похороны, да и ничто на свете. У Клары волосы все еще распущены по плечам и глаза все еще сонные, ни о чем она не думает. Заметила, что Роберт протянул руку, хотел ущипнуть Джонатана, и говорит:
— Сиди-ка тихо, малыш.
Напрасно она это сказала, Ревир поднял глаза.
— Что он там делает?
— Да нет, ничего, — говорит Клара.
— Что происходит?
— Ничего, — беспокойно отвечает Роберт.
У Роберта чистая, гладкая кожа, в синих глазах золотистые крапинки: он на вид лучше других сыновей Ревира, но чем-то напоминает Кречету кролика, откормленного кролика в загоне. Кречету Роберт по душе, и, когда они остаются вдвоем, они разговаривают. И играют вместе. Вот только при Джонатане все меняется. По дороге в школу Роберт с Джонатаном всегда вместе, даже если идешь с ними рядом и если они подолгу друг с другом не говорят. А он, Кречет, всегда как-то отдельно, и просто понять нельзя, отчего так получается. Не только оттого, что он самый младший, и не оттого, что боится (один раз он плакал, потому что Джонатан кидал камнями в белку и убил ее)… нет, тут как-то виноваты его светлые волосы и светлая кожа. Но он всегда ждет — может, Джонатан все-таки на него посмотрит и заговорит. Он уж наберется терпенья. А сейчас он перехватил взгляд Роберта — ага, Роберт тоже боится Ревира, это хорошо, это у них одинаковое.
— Сиди смирно за столом, — сказал Роберту Ревир.
— Он ничего не делал, — вмешался Джонатан.
Стало тихо. Ревир опустил вилку. Ревиру никто никогда не возражал, за столом ребята всегда осторожны и говорят только самое нужное, а больше молчат. Ревир смотрел на Джонатана в упор, и под конец тот заерзал на стуле.
Но и эта минута прошла, и вот заговорила Клара. Все как будто слушают, хотя к словам толком не прислушиваются. А голос у нее сейчас — для Ревира, но она, конечно, хочет, чтобы все слышали; наклонилась над столом, в руках — чашка кофе, и болтает о чем попало: о тете Эстер, о Мэнди, которая вечно опаздывает, об огороде, о поездке в Гамильтон… Два года назад, когда они только переехали в этот дом, Кречет чувствовал: когда Клара начинает говорить, Ревир и его сыновья ведут себя как-то странно. Будто напрягают слух, подаются вперед, силятся что-то уловить в ее голосе. Она ведь говорит просто так, болтает не думая. Джонатан однажды сказал: «Что это твоя мать так много говорит?» И скривил губы жалко и зло, будто сейчас заплачет. Но и Джонатан всегда ее слушает, и у него краснеют уши; если Клара, когда меняет ему тарелку, тронет его за плечо, он не шелохнется, даже не дышит; иной раз она начинает вокруг него суетиться, и тогда глаза у него делаются как щелки. Один раз он порезал руку, и Клара его перевязывала, а он сидел и молчал и все время странно, мечтательно улыбался, как будто ему было даже приятно оттого, что больно. Кречет сам видел. Когда Клара что-нибудь говорит Джонатану, это все равно как говорить в пустоту, Джонатан ничем на ее слова не отзывается. Иногда по ночам Кречет про это думает и старается угадать — за что Джонатан так ненавидит их обоих? Вот если бы найти разгадку, тогда он сумел бы сделать так, чтобы Джонатан переменился и стал не такой несчастный.
Мэнди пришла, когда они уже кончили завтракать, как раз вовремя, чтоб перемыть посуду. Она низенькая, толстая, постарше Ревира, но не такая старая, как Эстер, живет в миле отсюда, в ветхом домишке — не дом, а развалюха. У нее густые сальные волосы, она их так закручивает вокруг головы, будто старается, чтоб они были понезаметнее, а не взбивает высоко и пышно, как Клара, когда уж Клара делает себе прическу. Кречет слыхал — иногда Мэнди тихонько разговаривает сама с собой. На него она и не смотрит, будто тут околачивается какой-то соседский мальчишка. Из всех ребят ей по душе один Роберт, да и то он теперь становится большой, и она иногда его словно не узнает, всех одинаково гонит из кухни.
— Вы нынче когда воротитесь? — равнодушно спросила Мэнди.
Большие руки ее тяжело повисли, кисти беспокойно шевелятся, будто им не терпится взяться за работу. Кречет ее побаивается.
