Житейская суета

Оуян Шань Житейская суета

На Безмятежную улицу пришла суета. Отцы не успевали вырастить сыновей и отдать их учениками в лавки, как ими овладевала подозрительность, враждебность друг к другу, и многие приохочивались к опиумному дурману. Уж на что достойным человеком был сапожник Се Сюань, а и тот стал играть в «девятку», доигрался до убийства и скрылся в Макао. Изо дня в день, возвращаясь за полночь из захудалого кинотеатрика, где он работал, Чжу Лао-ба кулаками наставлял свою супружницу уму-разуму.

Наблюдая эту злосчастную жизнь, старая У Сы-тай бормотала: «Не понимаю, ничего не понимаю, да и кто тут что поймет?» Но дальше причитаний она не шла. Все свои прекрасные, но призрачные надежды У Сы-тай возлагала на шалопая-внука – веселого, еще холостого крепыша лет двадцати семи – двадцати восьми, работавшего в красильне у Малых Северных ворот. Бабка с внуком – это все, что осталось от семьи из восьми мужиков-работников да шести баб-дармоедок, лет тридцать назад перебравшихся в город из деревни Ореховый Пруд.

Жилось им все хуже и хуже. Человеческую выносливость вернее всего можно замерить страданиями, а их У Сы-тай было отпущено полной мерой, больше, чем любому герою, идущему сквозь муки. И все же, когда парень, толкнув источенную червями дверь, протягивал ей горсть медяков – свою получку – и убегал к собутыльникам, – она воображала себе его сильным, полным достоинства, красиво одетым…

Но действительность была другой: бедность, болезни, низкие, мерзкие людишки… Ее мир был тускл, мрачен. Солнечные лучи пробивались и на Безмятежную улицу, но от яркости высвеченных белых камней, в два ряда вымостивших улицу, у старухи кружилась голова, когда она сидела на бамбуковой скамеечке, прислонясь к дверям, сидела, пока на землю не спускалась ночь… Здешнее солнце несло не жизнь, не радость, а только тоску, подозрительность, раздражало слабые нервы, заставляло людей злиться и ссориться.

Как надоедливый шум воды, носились над улицей голоса торговок, слабея вдали, словно замирающий звук выключенного мотора. Непонятно почему, но Чжан Эр-гу, работница небольшого завода «Свет», выпускающего электрические фонари, терпеть не могла этих торговок. Гоняя их метлой, она ругалась.

– Чего орешь, дурья башка? Пошла отсюда! Кому тут что нужно, кому чего не хватает? – кричала она лотошницам, предлагавшим нитки да наперстки.

– Ну и беспамятливая! – сокрушалась У Сы-тай. – Сама-то небось все подряд у соседей тащишь, меня вот обчистила… Гадишь, что кошка на алтарь. Подсунула же мне судьба пакость этакую!

– Это я-то пакость?!

У Сы-тай приподнималась и, покачнувшись, шарила руками позади себя, цепляясь за дверь, чтобы не упасть, затем сердито склоняла голову – первое ответное движение, суровое, не скрывающее ее раздражения. Казалось, женщины вот-вот бросятся друг на друга.

«Ничего не поделаешь, – думала потом У Сы-тай. – И все потому, что каждый мнит о себе невесть что. Нет уж, дай другим решать, хорош ты или плох».

Особой известностью среди жильцов Безмятежной улицы пользовались Чжу Ба-сао, жена Чжу Лао-ба, и А Ли-цзе, сожительница сапожника Се Сюаня.

– Столько людей на свете помирает, а ты, как назло, все мозолишь глаза!

– А и умру, долг все одно не спишешь. Дрянь бесстыжая, ведь у нас есть посредница! У Сы-тай рассудит нас.

Когда полгода назад сапожник Се Сюань собрался бежать в Макао, А Ли-цзе заняла для него у Чжу Ба- сао один юань двадцать мао, упросив У Сы-тай поручиться за нее. Из-за этого долга и вспыхивали склоки. Начиналось с того, что женщины издали обстреливали друг друга словами, затем медленно сближались, и над Безмятежной улицей, не давая покоя жильцам, поднималась грызня. Чжу Ба-сао не отличалась крупной комплекцией, но голос имела зычный и в перебранках тряслась всем телом – словно изнемогая под тяжестью собственной правоты. Нескончаемыми потоками лилась ругань, от которой становилось тошно. А Ли-цзе, высокая и прыщавая, уверяла всех, что Чжу Ба-сао – ее закадычная подруга и препирается с ней только потому, что ее подбивает муж, Чжу Лао-ба. В начале очередной склоки А Ли-цзе обычно молчала, не глядя на свою противницу, но, улучив момент, наносила ответный удар. На Безмятежной улице всерьез считали, что без этих двух женщин прожить никак невозможно. Их непрестанные мелочные конфликты пробуждали в жильцах живейший интерес, и мерзостная брань звучала как прекрасная музыка. Когда, случалось, А Ли-цзе возвращала часть долга, Чжу Ба-сао веселела и они, словно две сестры, вместе шли на рынок, надували зеленщиков и рука об руку возвращались домой, – жильцам становилось невмоготу, будто эти женщины вдруг зазнались или даже предали их. Но так продолжалось недолго, п с очередной заварушкой все начиналось сначала…

– А-дин, – время от времени предлагала внуку У Сы-тай, – не уехать ли нам в какой городишко на Западной реке, будем рыбой промышлять, как-нибудь перебьемся. А то женишься да пустишь тут корни – потомки до седьмого колена станут маяться! Жить здесь, на этой улице, вечно со всеми переругиваться. Глаза бы мои не глядели! И что за напасть такая?!

– Напасть, говоришь? Да кого хочешь спроси – разве есть где-нибудь счастье? Разве есть на свете счастливые люди?… – А-дин подходил к бабушке вплотную и, приблизив к ней плоское лицо, пытался понять причины ее тревоги. – И потом, к чему тебе это чертово посредничество? Им потрошки, а тебе – запашки… Да беги ты от них подальше, пусть себе грызутся, пока не околеют. Ведь не запретишь же им бузить? У людей не отнимешь права орать друг на друга – панаша ругается с сыном, дочь с матерью…

Внук был прав, и хотя У Сы-тай и виду не показывала, что согласна с ним, думала она сама точно так же. Угомонившись, она облокачивалась на стол, обхватывала голову руками и, цокая языком, принималась размышлять о том, что и она не безгрешна. И после этого, в разгар очередной склоки, вдруг вступалась то за Чжу Ба-сао, то за А Ли-цзе. Но тут же одергивала себя, молча возжигала ароматные палочки Владыке неба, опускалась на колени и, отбивая земные поклоны, молила Владыку поддержать ее, не дать ей по неведению снова впасть во грех, запятнать чистую душу.

И тогда она говорила Чжан Эр-гу:

– Я обзывала тебя пакостью, но вот что хотела сказать. И ты, и я, все мы пакостные людишки, все мы смешны. Ни о ком не стоит думать, никого не стоит жалеть… Ну, посуди сама, у всех одна дорога: все помрем!

– Ах, как же ты разволновала меня, – отвечала Чжан Эр-гу. – Может, ты и в самом деле поняла, что я не такой уж плохой человек!

А днем, когда Чжан Эр-гу, бывало, клюет носом у двери, Чжу Ба-сао и А Ли-цзе стирают на улице, вновь вспыхивает перебранка. Чжу Ба-сао просит отдать долг, А Ли-цзе от этого приходит в ярость.

– Денек сегодня хорош, может, отдашь хоть пару мао?

– Нет у меня!

– Ишь ты, а говоришь так, будто упрашиваешь взять.

– Опять на рожон лезешь?

Чем дальше, тем резче.

– Да уж, конечно, долгов лучше не требовать. Но ведь все знают, сколько мой Лао-ба приносит в дом, – мне ли еще благодетельствовать?! За свою доброту я вижу одно зло, вот уж, действительно, добрыми дровами дрянную печь растапливаю… У Сы-тай, ты взгляни только на эту дрянь – я ведь всего-навсего попросила ее вернуть мои два мао!

– Ха-ха, выдала истину небесную! Долг брать – не жизнь отдавать! Нет у меня, и все тут. Да будь я хоть банкиром – что ты со мной сделаешь? Требуешь – ну и требуй себе на здоровье. А уж отдавать или не отдавать дело мое! Я тебе что, кучу денег задолжала, что ты все тявкаешь?…

Под шумок перебранки У Сы-тай засыпала, привалившись к двери. А вечером Чжу Лао-ба тузил свою старуху, точно бил в гулкий львиный барабан.[1] Из его сиплой глотки изрыгались проклятия: как она смеет разбазаривать деньги без его, мужа, позволения! А Ли-цзе, как воришка, таилась под дверью, подслушивая, и, выждав подходящий момент, ураганом влетала в комнату. Ее внушительный рост и свирепые глазищи обращали Чжу Лао-ба в бегство. Тяжело дыша, он скрывался в маленькой забегаловке «Возвращение к добродетели», где за стаканом вина пережидал, пока женщины угомонятся… А те препирались до поздней ночи. Когда все вокруг затихало, они, вконец обессиленные, разражались рыданиями – ливень после бури…