буквально гладит мой мозг. Я чувствую ее полновесно, понимаешь? О, Господи, это так круто! Я чувствую это дерьмо полновесно!
Истина: Папа Чистильщик медленно, но верно стирает любую индивидуальность.
Стриженый под ежик мальчишка невероятно быстро наливался цветом — созревал для мести. Скоро он сможет щелкать любые зерна, как орешки.
Мы выбежали на задний двор. Огромные контейнеры, заваленные смердящими помоями. Выстриженная лишаем костлявая тварь, тоскливо мяукая, гребла асфальт, словно пыталась отыскать в нем цель влекомого ею дурного существования. А, может быть, вчерашний день. Давненько же эти свиньи не вывозили мусор! Точно из другого мира долетали громкие голоса.
И вдруг — выстрел. Крики! О, хранители сакральных смыслов, помогите этому безбашенному парню!
Вспышки освещали убегающий из-под наших ног асфальт. Мы неслись вдоль мрачного, теряющегося где-то высоко в столичном тумане, хребта зданий; сине-красный свет сопровождал нас вплоть до спуска в метро. Мы перепрыгнули через турникеты и вбежали в вагон. Лолита глухо рыдала. Я положил руку ей на плечо, и она прильнула ко мне всем телом. Вскоре моя рубашка стала мокрой от ее слез. Ее слезы были в моих глазах. Эдуард отсутствующе смотрел перед собой и в его глазах плясали множащиеся с колоссальной скоростью математические цепочки.
У меня был сильный жар.
Еще не переступив порог, стоя перед дверью, я понял, что произошло непоправимое. Запахи, это все чертовы запахи! Я менялся, меня менял перламутр, я остро чувствовал столкновение двух реальностей — моей субъективной и окружающей, объективной. Толкнув дверь, я обнаружил, что она незапертая.
— Агния!
Тишина смеялась надо мной из сырых глубин норы.
— Агния!
Нет ответа.
Тишина в эфире.
Я ворвался в спальню. Постель смята, простыни холодны и в пепле. На подушке записка.
Упав на колени, я накрыл лицо руками.
— Где огненноволосая? — спросила Лолита.
— Ее забрали ангелы, — сказал Эдуард.
Запомните раз и навсегда: слезы — это послания в никуда. Письма без адресата. Мы оплакиваем не тех, кого потеряли. А себя. И мечту, которую у нас забрали ангелы.
Которую мы способны вернуть, спустив курок.
Я встал на ноги и чеканящим шагом вышел в коридор. Мир расплывался перед глазами и был соленым. Наверно, я таки плакал. Все может быть.
Прислоненное к стенке, в коридоре стояло ружье. Патроны в кухонном столе. Я сунул все в старую спортивную сумку «Моя Ферма — Ваше блаженство!», вышел на площадку, поднялся на этаж выше и постучал в 260-ую.
Револьвер оттягивал карман пальто, ружье — днище сумки.
Шарканье ног.
— Кто пожаловал?
Пески — это территория «нет ходу синим», а, значит, подобное моему жирному полумеханизированному соседу отребье может быть неуважительным. Я не достал тотчас же нож, хотя хотел. Напротив, я был лукавым искусителем, вежливым Змием с иллюминацией вместо рта, фольгой вместо глаз, земляничным сиропом вместо голоса:
— Да вот, дружище, твоя почта была в моем ящике. Расторопные почтальоны, врубаешься? Я — герой, мой большой друг, ведь принес тебе ее. С доставкой на дом, так сказать.
Сосед что-то неразборчиво проворчал, заскрипел замок и снимаемая цепочка. На пороге материализовалась неприлично огромная туша. Я ударил урода туда, где предположительно располагалась его вызывающая ротовая щель и, когда тот, ошарашенный, отшатнулся, протиснулся следом в пристанище его мятежного духа, тайный медвежатник его запретных желаний.
Здесь все провонялось химией и потом старого жирного самца. Сгребши извращенца за майку, я впечатал его в стену и сунул в рот ствол револьвера. О, как давно я этого не делал! Он трясся как свинья на скотобойне; под его ногами стала расползаться лужа. Я наклонился к нему и прошипел:
— Твой перламутр пускает во мне корни. Наверно, это его дурное влияние, а, может, во всем виновато наше правительство. Кто знает? Но выслушай, мой ароматный друг, мою молитву: я хочу спалить к черту этот муравейник, и начать хочу с твоей халупы. Устроить себе праздник!
Не вынимая из его слюнявой пасти ствол, я затащил свинью в зал. Здесь был настоящий парник, ферма для выращивания перламутра. Льняные цветочки, тяжелый запах удобрений и добавок. В спальне нас ждал свернувшийся калачиком обнаженный юноша. Подвижная тату на всю спину. Трепещущие крылья, работа высочайшего класса. Он томно созерцал нас из глубин своего наркотического колодца, не пытался прикрыть наготу. Мне почему-то стало тоскливо при взгляде на него. Тогда я выволок свинью обратно в зал-теплицу и припечатал рукоять револьвера к его лбу. Он опрокинулся на пол, громко стеная, кровь заливала отвисшие щеки.
Улыбаясь, я достал зажигалку.
Все было пропитано удобрениями, поэтому огонь полз подобно изголодавшемуся насекомому, перекидываясь с одного горшка на другой — стремительный, беспощадный. Жар обжигал лицо. Дым застилал глаза, когда что-то вырвалось из него. Огромная туша с непредвиденным проворством вмазалась в меня, но мой револьвер был заряжен и наготове. Револьвер тоже улыбался. Выстрел приглушил надвинувшийся на ствол живот. Пуля застряла в пластах плоти — ни дать, ни взять стальная изюминка в вязком креме. Сосед упал в огонь, будто котлета в кипящее масло. А я был поваром. Я подскочил к стеллажу с белыми соцветиями и опрокинул его. Огонь взвыл — микс из гитарного соло и неистовых барабанов.
Пора убираться отсюда к чертовой матери.
Я вывалился на площадку и подхватил сумку.
Муравейник оживал, наполняясь дымом, огнем, звуками.
— Вниз, — коротко бросил я.
Испуганная Лолита держала за руку улыбающегося Эдуарда.
Дом пылал. Пылали пропитавшие его стены удобрение и проникшие в его бетонную твердь серебристые побеги перламутра. И где-то там, в этом вскипевшем аде, остался нагой мальчик с томным взглядом. Возможно, он даже не понял, что происходит. Я очень хотел, чтобы именно так оно и было.
Ветер рвал полы моего пальто, гнал по подворотням мусор и закручивал песчаные смерчи. Отмычки звенели в моей руке. Никогда, никогда, не оборачивайтесь, особенно если вам в спину дышит ставшее сожженным прошлым ваше будущее. Бомжи с воплями бежали к истекающему дымом и языками пламени бетонному монстру, что-то голося на свой лад. Стараясь не обращать внимания на катящийся по моим щекам воск, я вскрыл первый попавшийся ржавый гроб, соединил провода, заставив двигатель зарычать.
— Внутрь! — проревел я. — Живо, черт бы вас побрал!
Огонь уже охватил несколько этажей. Кто-то выпрыгнул из окна и мир для него, хоть на мгновение, но предстал иным. Разнообразные формы жизни, всячески озвучивая свое существование, валили из подъездов. Я вжал педаль газа, и ржавый монстр яростно взвыл. Мы неслись по дороге, оставляя позади ломившийся от яств стол из огня и дыма — место, где мы были счастливы с Агнией целых полгода.
Целых полгода. Так много. Так мало.
Потому что любовь — это огонь, сжигающий все на своем пути: и прошлое, и настоящее, и будущее.
Потому что любовь не знает пощады.
Вскоре мы выехали с Песков, и я почувствовал в душе вселенскую пустоту.
