Санлук кивнул. Его коробило от того, что видел, все же царица совсем недавно померла, хорошая царица была, все любили, а государь уже вовсю гуляет. Кабардинский княжич и сам был не прочь погулять, тоже вел вполне распутную жизнь вдали от родового гнезда. Когда понадобилось выбирать между возвращением с большими дарами домой к отцу и вольной жизнью в Москве, старший сын князя Темрюка выбрал первое, младший второе. Ради такой жизни пришлось креститься, взяв непривычное имя Михаил. Но Санлук быстро привык и к имени, и к пьянству, благо сам государь поддерживал веселое времяпрепровождение.
А теперь вон как повернуло, если сестра глянется царю, можно и совсем близко от него оказаться, как- никак родственник… Одна беда – подле Ивана Васильевича родственникам иногда опасней, чем далеким людям. Даже смертельно опасно.
Царь хохотал во все горло, словно забыв о еще не прошедшем трауре по любимой Анастасии, издевался над теми боярами, кто не желал принимать участие в его выходках, поил особо слабых вином, насмехаясь над их болтовней. Многие знали, что развязавшийся сегодня язык завтра может привести на плаху, но хмель все равно делал свое дело. Кто поумнее, старались сделать вид, что совсем пьяны, валились под столы и лежали там до конца пира, дожидаясь, пока не уйдет сам царь. Иван скоро понял такую хитрость, заставлял пить на виду, строго следя, чтобы никто не пропускал. Везло тем, кто и впрямь скоро валился под лавку, правда, и таких отливали водой и снова поили, чтобы принялись болтать без умолку.
Но независимо от того, кто когда свалился, блудили весь вечер все. Иначе было нельзя, государю очень нравились две вещи – непотребство и людские мучения. Честно говоря, это нравилось и будущему родственнику Ивана Михаилу-Санлуку, но одно дело безобразничать самому, и совсем другое – присутствовать на царских развлечениях. Никто не мог быть уверен, что сам не окажется посмешищем в следующую минуту. Нрав у Ивана Васильевича крутой, взбредет что в голову, и повелит скоморошествовать, а отказаться нельзя, вот и скачут дородные бояре козлами, орут по-петушиному, метут бородами носки царских сапог или того хуже – холопьи, заголяют зады для порки… Возражать опасно…
Первые большие ендовы с медами, винами, а то и водкой, поднимали за здравие государя. Пропустить нельзя, а сам Иван за свое здоровье лишь пригублял, заявляя: «За меня другие выпьют!» Вот и получалось, что сидел трезвым, наблюдая за пьяными и слушая их разговоры, и только к концу застолья тоже позволял себе напиться. Помнил ли он то, что услышал накануне? Никто этого не знал. Видимо, помнил, но не все, иначе голов бы не сносить очень многим.
К концу пира Санлук и не знал, хорошо ли, что нахваливал сестру, мог сказать, что нехороша собой, кривовата или что другое. Лучше бы ей выйти замуж за кого-нибудь своего… Но сделанного не воротишь. Оставалось надеяться, что или Кученей не глянется, или кто другой подвернется. Хотя отец князь Темрюк будет рад сватовству.
Осенью провожали боярина Вокшеринова к Темрюку.
– Не сватать! – вдруг предупредил Иван. Стоявшие вокруг замерли, а о чем же столько времени шел разговор? К чему весь сыр-бор? Государь с усмешкой пояснил: – Сюда пригласить! Сам посмотрю, так ли хороша собой да умна, как ее братец твердит. Здесь и решу!
Вообще-то, это было неслыханно, царь требовал привезти девушку к себе не в числе прочих на смотрины, а в одиночку. А если откажет, каково тогда несостоявшейся невесте? Куда со стыда деться? Но Ивана мало волновали чужие переживания. Устраивать простые смотрины он больше не хотел, не мог забыть стоявшей с опущенной головой светловолосой своей Настеньки, повторения не хотел. Никуда не денется князь Темрюк, привезет дочь на показ московскому царю!
Так и случилось, привез, правда, не сам Темрюк, а его зять астраханский принц Бекбулат с женой Алтынчач, да и привезли очень не скоро, почти через год. Иван едва не забыл о сватовстве, а уж погулял за это время вволю! Митрополит душой изболелся за своего подопечного, а ну как привыкнет Иван к разгульной жизни настолько, что и жена не отучит? Знать бы Макарию, что жена окажется не скромной хозяюшкой, сидящей с иглой за вышивкой, а весьма жестокой и охочей до казней особой, что многими пороками и преступлениями Иван будет обязан красавице Кученей! Отвратил Господь свой взор от Руси, когда состоялось это сватовство. Муж и жена вполне стоили друг друга, черкешенка поддерживала супруга в начавшихся после смерти митрополита Макария страшных событиях на Руси.
Но это было позже, а тогда спешил боярин Вокшеринов к князю Темрюку с царским поручением. Уже в пути ему порассказали о крутом нраве возможной невесты, мол, строга до жестокости, нетерпима, но самое страшное – любит на людские мучения взирать, словно то не девица на выданье, а кат, что на площади головы рубит. Вокшеринов от таких слов ахнул! Только этакой пары царю Ивану не хватает! Но ругательски ругать Ивана не мог, потому юлил и тянул время, втайне надеясь, что пока ездить будет, нетерпеливый государь успеет найти себе другую. Или невеста окажется не такой жестокой, как сказывают. Даже заподозрил, что нарочно хают свою красавицу, чтобы ее в далекую Москву не забрали.
Кученей и впрямь оказалась красавицей и умницей, но и злой тоже, как сказывали. Даже сам Темрюк недобро усмехнулся:
– Как бы моя дочь вашему царю шею-то не свернула!
И снова хватался за голову Вокшеринов, снова тянул время как мог. Но тяни не тяни, а в обратный путь отправляться пришлось. Одно утешало – Кученей действительно была красива, причем такой красотой, какую на Руси и не сыскать – глаза черные, точно спелые сливы, большие, косы цвета вороньего крыла, стройная, как березка, гибкая, как кошка, и голос низкий, но певучий. Вздыхал боярин: царю понравится, а что с нравом обоих потом делать, одному Богу известно.
В Москву пришло лето, отгремели майские грозы, отцвели яблони, засыпав все вокруг лепестками, поманили нежно-розовым облаком сливы, зажелтели по краям вытоптанных тропинок одуванчики, вот-вот полетят их пушистые головки. Июнь обещал быть теплым и в меру сухим.
От Астрахани наметом примчался гонец, на его загнанную лошадь было страшно смотреть. Примчался сразу к царю, требуя допустить срочно, мол, от Вокшеринова весть принес. Холоп, что принял коня, сокрушенно поцокал языком:
– Сгубил коня-то, дурья башка. Не отходить теперь, останется квелым…
Но гонец только махнул рукой:
– Нового дадут! Государю таких красавцев в подарок везут, что твои лебеди!
По сказанному все поняли, что сватовство увенчалось успехом. Оказавшийся рядом священник перекрестился:
– Слава тебе, Господи! Сподобил на доброе дело!
Никто не обратил внимания на немного странный взгляд гонца, в Астрахани уже были наслышаны о недобром нраве сестрицы тамошней царевны Алтынчач, потому не завидовали русскому царю. Но в Москве- то об этом не ведали…
Гонец низко склонился перед Иваном, едва не ткнувшись носом в свои запыленные сапоги:
– Государь, вели слово молвить…
– Говори. – Глаза царя буравили согбенную спину, точно та могла рассказать все сразу.
Гонец чуть выпрямился, стараясь, чтобы его было хорошо слышно, помнил, что, не расслышав, Иван Васильевич может и на кол отправить.
– Прислан боярином Вокшериновым сказать, что плывет он с дочерью князя Темрюка от Астрахани к твоей светлости…
Иван выпрямился, ноздри его взволнованно раздувались, ведь уже едва не отправил другое сватовство, заждавшись возвращения боярина.
– Что так долго? – Голос резок, требователен. Гонцу не привыкать, уже бывал у Ивана Васильевича, знал, что надо отвечать немедля и не перечить.
– Дорога дальняя, государь. С княжной Кученей едет много женщин в свите. И из Астрахани ее сестра Алтынчач тоже со своими…
Ивана меньше всего интересовали женщины, сопровождавшие астраханскую царевну Алтынчач, но озаботило, что имя у княжны какое-то заковыристое: Кученей… И все же поинтересовался:
– Ты княжну видел?
– Нет, – покачал головой гонец.
Царь взъярился, ну что за глупец?! Неужто не ясно, что государя заинтересует, хороша ли девица? А гонец уже объяснял:
